Дьявольское биополе - Родионов Станислав Васильевич - Страница 14

Я смотрел сквозь стекло, отыскивая на чем бы отдохнуть взгляду. На усатых троллейбусах, на жухлом асфальте, на давно не крашенных домах или на джинсовых девицах? Тогда я поднял взгляд в небо, уже начавшее сгущать свою вечернюю синеву, и увидел натуральную природу, чистую, глубокую, даже самолетами сейчас не тронутую – лишь блеклый месяц набирал силу. К ночи он разгорится. Почему наш мир зовут подлунным, а не подсолнечным, коли живем мы под солнцем? Или солнце далеко, а луна близко?

На столе зазвонил телефон – уже по-вечернему, как-то не служебно. Я нехотя снял трубку.

– Да.

– Сергей Георгиевич, зайдите, – услышал я вполне служебный голос прокурора района.

А я уж было подумал, что ошибся в своих прогнозах и Прокопов про бриллиант забыл…

Кабинет светился всеми огнями: и люстра под потолком работала пятью рожками, и круглая настольная лампа горела, как шаровая молния. Юрий Александрович сидел за своим широченным столом деловито, походя на какого-нибудь западного менеджера или главу фирмы. Ему бы компьютер.

– Садитесь, Сергей Георгиевич. Доложите о деле Кутерниковой.

– Завтра прекращаю.

– Почему?

– За отсутствием состава преступления.

– Разве бриллиант нашелся? – спросил Прокопов, добавив в голос чуть-чуть бриллиантовой крепости.

Я пересказал версию Смиритского.

– Вы се проверили?

– Химики подтверждают, что в соде алмазы растворяются.

– Экспертизу сделали?

– Нет.

– Почему?

– Химикам нужно знать размер ячеек в сетке, точный объем бриллианта, образец соды – этой пачки уже нет, – се концентрацию в воде, температуру воды, продолжительность пребывания перстня в растворе… Я могу им дать лишь размеры ячеек.

Прокурор молчал, обдумывая следующий вопрос, потому что худо разбирался в следствии. Я же знал этот его вопрос, посему решил помочь; но поскольку знал и ответ, то вышло так, что ответ вырвался вперед вопроса:

– Юрий Александрович, а вы санкцию бы дали?

– Разумеется, – сразу ответил он, спохватившись в следующую секунду: – Вы имеете в виду обыск у Смиритского?

– Да. Но тогда для объективности нужно сделать обыск и у ни в чем не повинных людей.

– Скандал, – согласился прокурор, но тут же добавил: – А если «расколоть» этого Смиритского? Вы же, Сергей Георгиевич, слывете мастером допроса.

– Журналистский подход, – усмехнулся я.

– В каком смысле?

– Когда на человека психически давят и добиваются признания, то журналисты объясняют это злой волей следователя.

– А чем надо объяснять?

– Уверенностью следователя, что перед ним преступник.

– Хотите сказать, что не уверены в виновности Смиритского?

– Его версия имеет право на существование.

Конечно, я мог бы сказать прокурору, что делать обыск у Смиритского бесполезно, ибо он сообразит держать бриллиант в другом месте; что Смиритский не тот человек, которого можно «расколоть» психологическим измором; что сама потерпевшая ведет себя неуверенно, а в суде и вообще может подтвердить растворение камня… Правда, я мог сказать, что в зрачках Смиритского, в их туннельной глубине блеснуло торжество от выигранной победы. Но Прокопова интересовали не тонкости, а процессуальная суть.

– Сергей Георгиевич, где же ваша интуиция? – ухмыльнулся прокурор с неожиданной откровенностью.

– Юрий Александрович, говорят, что Петр I, встретив умного человека, целовал его в голову.

– К чему вы это сказали? – он как-то распрямил плечи, словно я предложил ему сыграть в теннис или пойти на дискотеку.

– К слову.

Стол оказался слишком широк, чтобы можно было увидеть агатовое пятнышко в его правом глазу, но я знал, что оно нацелено точно в мою переносицу. Но что делают годы? Если в молодости у меня с человеком не совпадала хотя бы одна мысль, я считал его своим врагом; если теперь совпадает хотя бы одна мысль, я считаю его почти другом.

Прокопов вдруг поднялся с такой обаятельной улыбкой, словно за моей спиной оказалась красавица. Он выключил верхний свет, прошелся по кабинету и сел за маленький столик напротив меня так близко, что я увидел агатовое бельмецо – оно вроде бы улыбалось вместе с хозяином и поэтому никуда не целилось.

– Сергей Георгиевич, нам вместе работать, делить нечего… Давайте поговорим откровенно.

Вот к чему этот интим. Так делают никудышные следователи, перестают орать, откладывают в сторону все протоколы, снимают галстук, достают сигареты и подсаживаются к преступнику для откровенной беседы.

– Сергей Георгиевич, давайте пообщаемся на равных…

– На равных не могу, Юрий Александрович.

– Почему не можете?

– Чтобы общаться на равных, нужно быть равным.

– Да вы забудьте, что я прокурор района.

– Я не про должности.

– Сергей Георгиевич, вы юрист, и я юрист…

– Ну, какой же вы юрист? У меня двадцать лет следственного стажа, а у вас без году неделя.

– Мы оба окончили один факультет…

– Да по-разному. Вы аккуратно ходили на лекции и писали конспекты. А я заочно, после работы, урывками, впроголодь…

– Сергей Георгиевич, теперь это неважно, как мы учились и что мы делали раньше…

– Раньше вы ничего не делали – после университета сразу в прокуратуру. А я десять лет кем только не работал: шурфовщиком, техником, истопником… Я даже в колхозе мальчишкой вкалывал. Какое же меж нами равенство?

– Но сейчас мы сидим в одной прокуратуре…

– Вы-то сидите, – перебил я, – и, кроме нашего города да черноморских курортов, нигде не бывали. А мне довелось чуть ли не пешком исходить Дальний Восток и Казахстан, Новгородскую и Псковскую области… Вы, русский человек, небось и деревни русской не видели? Какое же равенство, Юрий Александрович?

– Не забудьте еще, что у нас разные костюмы, – усмехнулся он.

– И не забуду, что у вас собственный автомобиль, подаренный папой. А у меня нет папы, да я бы никогда и не принял такой подарок. Кстати, квартиру вам тоже выменял папа, а мы с женой пять или шесть лет ездили в экспедиции, скопили и построили кооперативную. Какое же равенство, Юрий Александрович?

– Пещерные взгляды, – буркнул прокурор, вставая.

– Мы с женой прожили почти тридцать лет, дочку вырастили. А вы даже не женаты.

– Ну и что?

– Выходит, не любили, не страдали. Какое же равенство, Юрий Александрович?

Он включил большой свет и сел на свое прокурорское место. Интим кончился – осталась лишь пустая тягучая пауза, которыми частенько оканчиваются все интимы.

– Сергей Георгиевич, наша прокуратура выделялась всегда дружбой и единомыслием.

– Худо.

– Дружба… худо?

– Единомыслие худо.

– Это почему же?

– При единомыслии нет прогресса.

– Уж не претендуете ли вы на роль инакомыслящего?

В последнее слово он вложил столько пренебрежения и даже гадливости, что я не удержался попретендовать.

– Юрий Александрович, инакомыслящие нужны сильнее, чем модельная обувь или пресловутые крабы.

– Кому?

– Обществу.

– Зачем же? – спросил Прокопов уже с долей скрытой тревоги.

– Инакомыслящие – это дрожжи прогресса.

13

Когда-то я прочел у Герцена: «Мы тратим, пропускаем сквозь пальцы лучшие минуты, как будто их и невесть сколько в запасе». Вот только не знаю, можно ли относить к моим лучшим минутам дежурства, очные ставки, допросы, писание бумаг, выезды на места происшествия или присутствие на вскрытии трупа? Или, скажем, осмотр одежды изнасилованной?

Мои и лучшие минуты, и худшие по-акульски сжирала работа.

Две недели я допрашивал одного-единственного человека. Люди, знакомые с нашей работой лишь по обличительным статьям в газетах, под словом «допрашивал» видят психическое насилие пополам с физическим: ночь, свет в глаза, ругань следователя, крик… Допрашиваемый, директор крупной базы, две недели применял ко мне психическое насилие пополам с физическим. Допрос заключался в том, что я монотонно предъявлял ему документы различной отчетности, коими были набиты сейф, шкаф и все ящики стола: директор монотонно увертывался от» каждой бумажки и лишь затих под уколом цифр, как жук под булавкой. Но цифры у меня были не всегда.