Орден желтого флага - Пелевин Виктор Олегович - Страница 5

К счастью, я проходил подобные проверки без особых трудностей — к визуализации у меня определенно был талант, и первые упражнения по ее развитию начались еще в «Птице».

Мои успехи в математике и физике оказались скромнее. Я писал неплохие сочинения по литературе, но учитель словесности отмечал в них «бедность слога и боязнь актуального высказывания» (до сих пор не понимаю, что имел в виду этот трогательный поэт-неудачник, полный желчи, так и не алхимизировавшейся в чернила).

Еще я неплохо рисовал, но меня бесили темы, задаваемые на уроках — изобразить капитель колонны, голову мраморной женщины, в подробностях перерисовать карандашом древний масляный пейзаж (оригинал убирали, дав мне посмотреть на него пару секунд, из чего я делал вывод, что меня продолжают натаскивать в визуализации).

Это, конечно, дало результаты. Эклектичные символы Единого Культа становились объектом моей концентрации лишь на время экзаменов — зато к концу своего обучения я так развил свой дар, что мог закрыть от скуки глаза, вспомнить любую красивую девушку, и она оставалась со мной наедине столько, сколько я хотел. Товарищи не верили и завидовали — им для стимуляции воображения нужны были фотографии и рисунки.

В двадцать два года я закончил наконец вторую школу (еще много лет после этого стандартный ночной кошмар об экзамене, к которому я не готов, происходил в ее длинных сводчатых коридорах).

И вот за мной приехали четыре фельдъегеря в красных камилавках, посадили меня в комфортабельнейшую карету (в ней, правда, было что-то от одиночной клетки для сумасшедшего, обитой изнутри мягким) — и повезли в столицу, велев каяться, не теряя времени.

Что ждет теперь? Счастье? Или, может быть… смерть? Не принесут ли меня в жертву во время какого-нибудь жуткого ритуала, настолько секретного, что я о нем никогда даже не слышал?

Добравшись в своих мыслях до этого места, я понял — покаяние закончено. Как мало я успел нагрешить, подумал я с усмешкой, гожусь на роль агнца.

Фельдъегери волновались зря. Мы еще не добрались до станции воздушной почты.

Если покаяние было успешным, Ангелы посылают кающемуся знак, и на него нисходит глубокий сон. Так случилось и со мной — я заснул сладко и беспробудно, и не заметил толком, как меня перенесли из кареты в почтовый монгольфьер, летевший в Михайловский замок: мне только запомнился длинный коридор, по которому меня волокли.

Когда я проснулся, в ободранной кабине монгольфьера не было никаких фельдъегерей, а одни тюки с почтой: возможно, мои грозные сопровождающие требовались на тот случай, если из меня при покаянии начнут исходить бесы… Но я не додумал эту мысль: в окошке уже видна была кордегардия Михайловского замка — и его сверкающие башенки, озаренные утренним солнцем, трепещущие разноцветными флагами… Мы снижались.

Вот так я почти полностью проспал свой первый воздухоплавательный опыт.

Я не особо волновался перед аудиенцией: возможно, назначат в адъютанты к какому-нибудь уставшему от дел чину, и что? Буду делать его работу, постепенно входя в курс дел. Так с де Киже бывало сплошь и рядом — и для карьеры считалось лучшим возможным стартом: когда чин умирал, бывшего помощника нередко назначали на его место. Но могли, конечно, определить и в простые секретари.

Михайловский замок был величественно огромен. Впрочем, он не столько потряс меня своим великолепием, сколько пробудил в моей груди какое-то щемящее подобие ностальгии по великому прошлому.

На фронтоне горела золотая надпись:

Я знал, что такая же была на петербургском замке, и теологи до сих пор спорят о ее значении, — но рассуждать о нем казалось мне бесполезным. Михайловский дворец строили титаны. Они могли говорить с Верховным Существом на «ты», и слова их напоминали грозное Слово, произнесенное в начале времен. Смысл их речи был так же неизъясним, как значение грома, удара молнии или затмения солнца. Где нам было понять его из нынешнего ничтожества?

Меня привели в приемную Смотрителя (я не испытывал интереса к предметам старинного искусства, украшавшим коридоры его огромного жилища, и не запомнил ничего, кроме малахитовых плит пола) — и оставили в обществе двух охранников и секретаря в простом оранжевом халате без знаков различия. Одетый таким образом чиновник вызывает доверие, подумал я, надо будет запомнить.

Приемная была большой светлой комнатой, убранной на удивление скромно. За атрибуты роскоши здесь могли сойти только вензели на дверях в малый тронный зал: золотые «D» с лазурными ножками, превращающими их в «P», на фоне скрещенных красных фасций с топориками.

Это был какой-то римский символ, заимствованный Единым Культом из древней истории — потому, наверно, что он без усилий раскладывался на «D» и «Р», акроним слов «Далай-Папа» (таков был один из многочисленных экзотических титулов Смотрителя; самым же красивым из них мне казалось слово «Неботрога»).

Заметивший мое любопытство секретарь объяснил, что первоначально фасций не было — их сделали из буквы «X», пересекавшейся с «Р» в оригинальном символе. Его смысла секретарь не помнил — но предложил поверить на слово, что с теологическим обоснованием все в порядке.

Мы немного поболтали. Секретарь и сам оказался выпускником фаланстера «Медведь», но, как ни странно, у нас не нашлось ни одного общего знакомого.

Я стал расспрашивать о диковинках Михайловского замка — особенно о знаменитой Комнате Бесконечного Ужаса, куда, по легенде, мог войти только сам Смотритель (ибо хранящуюся там тайну могла вместить лишь его великая душа). Я не особо доверял легендам — и меня интересовало, устраивают ли публичные экскурсии в это помещение, и если да, то как туда записаться.

— Не спешите, мой юный друг, — вежливо сказал секретарь, сомкнув ресницы, дрожащие от еле сдерживаемого смеха, — попасть туда не так сложно, сложно выйти, сохранив рассудок… А про экскурсии я не слышал.

На этом наш разговор как-то сам угас, и я, укорив себя за легкомыслие, закрыл глаза и ушел в сосредоточение, приличествующее важности момента.

Примерно через полчаса я понял, что секретаря и охранников в комнате уже нет. Я не заметил, как и когда они вышли. А потом двери с вензелями растворились. Сработал, должно быть, какой-то механизм — людей нигде не было. Я увидел коридор, плавно поворачивающий вправо.

Где-то в его глубинах требовательно прозвенел колокольчик.

Я не знал, что предпринять — дождаться возвращения секретаря или войти. Как первое, так и второе могло впоследствии оказаться проявлением неучтивости. Может быть, правильнее было вообще выйти из приемной.

Я решил так и сделать — но ведущая наружу дверь оказалась запертой. Тогда я сообразил: таков, наверное, здешний ритуал — и часть его заключается в том, что неофита ни о чем не предупреждают… Колокольчик в глубине изогнутого коридора прозвонил еще раз — крайне, как мне показалось, нетерпеливо, — и я пошел на его звук.

Стены коридора были украшены теми же повторяющимися вензелями. Через каждые несколько метров из стены торчала золотая рука, сжимающая факел с лампой, спрятанной среди красиво преломляющих свет кристаллов. Пройдя мимо трех или четырех таких факелов, я в недоумении остановился.

Происходило что-то странное. Коридор загибался вправо, сворачиваясь огромной улиткой. Подобное, конечно, несложно было построить. Но при такой геометрии коридор никак не мог сосуществовать с приемной — а должен был находиться на ее месте. Я сейчас шел по той же самой комнате, где прежде сидел. Или я прежде сидел в том же самом коридоре, где сейчас шел.

Я решил, что это оптическая иллюзия, — и потрогал стену. Затем коснулся одного из вензелей Смотрителя. «D» было из холодного золота, ножка «P» — из стеклянистой эмали, тоже холодной, но по-другому.

Все здесь выглядело настоящим, и центр коридора-улитки был уже близко. В качестве последнего опыта я дотронулся до светящихся кристаллов над лампой — и отдернул руку: они были нестерпимо горячими от благодати. Я тихо выругался, и из-за поворота долетел ухающий смех.