Восток, запад - Рушди Ахмед Салман - Страница 7

Так ничего и не съев, Хашим ушел к себе, где тотчас уснул глубоким сном человека, наконец облегчившего душу, нимало не заботясь ни о рыдавшем навзрыд оскорбленном семействе, ни о еде, остывавшей на буфете под взглядами остолбеневшего слуги.

На следующий день Хашим разбудил домашних в пять утра, заставив их выбраться из постелей, омыл лицо и принялся читать молитву. С того момента он молился по пять раз на дню, и жена его и дети вынуждены были делать то же самое.

В тот же день перед завтраком Хума сама видела, как слуги по приказу отца вынесли в сад огромную кучу книг, где и сожгли их. Единственной уцелевшей книгой в доме стал Коран, который Хашим обернул шелковой тканью и возложил на столе посреди гостиной. И распорядился, чтобы каждый член семьи читал строфы священного писания не менее двух часов в день. Телевизор теперь оказался под запретом. К тому же Хуме велено было удаляться к себе, когда к Атте придет кто-нибудь из друзей.

С того дня воцарились в доме печаль и уныние, однако худшие беды ждали их впереди.

На другой день к отцу явился должник, который, дрожа от страха, сказал, что не смог раздобыть последней от назначенного процента части, и стал просить небольшой отсрочки, допустив при этом ошибку, напоминая Хашиму, в выражениях несколько дерзких, слова из Корана, порицающие заимодавство. Отец пришел в ярость и отхлестал беднягу кнутом, сорванным со стены, где висели диковинные экспонаты его обширной коллекции.

К тому же, как ни печально, в тот же день, несколько позже, пришел и второй должник, который просил об отсрочке смиренно, но и он выскочил из кабинета избитый, а на правой руке у него кровоточила резаная глубокая рана, поскольку Хашим, посчитав его вором, крадущим чужое добро, вознамерился было отсечь нечистую руку одним из тридцати восьми ножей кукри[12], висевших по стенам кабинета.

И Атта, и Хума невыносимо страдали оба эти дня, глядя на попрание всех неписаных правил их семейного этикета, но к вечеру Хашим перешел уже все границы и поднял руку на жену, когда та, потрясенная его жестокостью по отношению к должнику, попыталась урезонить мужа. Атта бросился к ней на защиту, но отец ударом сбил его с ног.

— Отныне, — заявил Хашим, — вы у меня узнаете, что такое порядок!

С женою ростовщика случилась истерика, которая длилась всю ту ночь и весь третий день, после чего Хашим, утомившись от ее причитаний, пригрозил разводом, и жена его бросилась к себе в комнату, где заперлась на ключ и упала без сил, заходясь в безмолвных рыданиях. Тогда Хума тоже потеряла терпение и открыто воспротивилась воле отца, заявив (с той самой независимостью, которую он всю жизнь в ней поощрял), что не станет более закрывать лица, поскольку, не говоря о прочем, от этого портится зрение.

Услышав ее речи, отец недолго думая лишил Хуму всех имущественных прав, дал неделю на сборы, после чего велел убираться из дому.

На четвертый день страх, поселившийся в доме, сгустился настолько, что стал, казалось, едва ли не осязаем. Именно в тот день Атта и сказан онемевшей от горя сестре:

— Мы зашли дальше некуда, но я знаю, в чем дело.

Днем Хашим, в сопровождении двух нанятых им головорезов, отправился в город выбивать долги у двоих своих неплательщиков. Дождавшись его отъезда, Атта направился к нему в кабинет. Как единственный сын и наследник он владел ключом от отцовского сейфа. Там он и употребил его по назначению, достал из сейфа фиал, оправленный в серебро, сунул в карман брюк и снова запер сейф.

Тогда-то он и рассказал Хуме про отцовскую тайну, под конец воскликнув:

— Может быть, я и сошел с ума; может быть, от того, что у нас произошло за последнее время, у меня мозги набекрень, но одно я знаю точно: до тех пор, пока этот волос в доме, ничего хорошего у нас не будет.

Хума тут же согласилась с братом, предложив немедленно вернуть реликвию в мечеть, и Атта пошел и нанял шикару и отправился в Хазрабал. Однако, выйдя из лодки в толпе безутешно рыдавших верующих, которые толклись на площади возле оскверненной мечети, он обнаружил, что сосуд исчез. В кармане оказалась дыра, которую мать, обычно крайне внимательная к исполнению своих обязанностей, проглядела, по-видимому, из-за последних событий.

После краткой вспышки досады Атта с облегчением вздохнул.

— Подумать только, — сказал он себе, — что здесь со мной сделали бы, если бы я успел объявить мулле, будто привез украденный волос! Этот сброд меня тут же и линчевал бы, никто поверил бы, что я его где-то потерял! Но, как бы то ни было, его больше нет, и этого нам и надо.

Впервые за несколько дней он рассмеялся и отправился обратно домой.

Дома он увидел, что сестра его, избитая в кровь, плачет в гостиной, а мать рыдает в спальне, будто только что потерявшая мужа вдова. Атта кинулся к сестре за объяснениями, желая знать, что случилось, и когда та наконец рассказала ему, что отец, вернувшись после своей мерзкой работы, снова заметил в волнах между причалом и лодкой серебряный блеск, снова наклонился и признал злосчастный фиал, то впал в ярость и принялся избивать Хуму, в конце концов побоями выбив из нее правду, — тогда Атта закрыл лицо руками и заплакал и сквозь слезы не проговорил, а простонал то, что ему тогда пришло в голову, что-то про фиал, который намеренно взялся преследовать их семью и вернулся к отцу, чтобы его руками довершить свое дело.

Теперь настала очередь Хумы придумывать, как избавиться от напасти. На следующий день, когда следы на руках ее и на лице, оставшиеся от побоев, расплылись, утратив черноту, она обняла брата и зашептала ему на ухо, что решила избавиться от этого волоса любой ценой, и повторила эти последние слова несколько раз.

— Волос, — проговорила она, — уже выкрали из мечети, значит, можно его украсть и из дома. Однако все должно быть проделано виртуозно, так что нужно найти вора bona fide[13] и такого храброго, что его не брали бы никакие чары и он не боялся ни полиции, ни проклятий.

К сожалению, добавила она, теперь сделать это будет в десять раз сложнее, поскольку отец, однажды уже едва не лишившись своей драгоценности, естественно, станет ее стеречь как зеницу ока.

— Способны ли вы на такое дело?

Хума, сидевшая в комнате, освещенной только светом тусклой свечи и керосиновой лампы, закончила свой рассказ вопросом:

— Можете ли вы обещать, что не испугаетесь и выполните работу до конца?

Вор сплюнул и объявил, что не в его привычках что-либо обещать, он не повар и не садовник, однако испугать его нелегко, особенно когда речь идет всего лишь о детских сказках. Он попросту дает слово, чем Хуме и придется удовлетвориться, так что пусть сообщит детали намеченного ограбления.

— После неудачной попытки вернуть в мечеть волос отец на ночь кладет свое сокровище себе под подушку. Однако спит он в отдельной комнате и спит беспокойно; нужно лишь войти к нему осторожно, чтобы не разбудить, а потом он вскоре непременно заворочается, как-нибудь повернется, и вы легко заберете сосуд. После чего вы с сосудом придете ко мне в спальню, — с этими словами Хума вручила Шейху план дома. — И я отдам вам все драгоценности, которые есть у меня и у матери. Они дорого стоят… сами увидите… Да, да, за них вам дадут целое состояние.

Тут выдержка едва ей не изменила, но Хума удержалась от слез.

— Сегодня! — произнесла она, справившись с собой. — Вы должны выкрасть волос сегодня!

Едва дождавшись, когда Хума выйдет из комнаты, старый вор зашелся в приступе кашля и сплюнул кровавый сгусток в старую банку из-под растительного масла. Он, великий Шейх Син, Вор Воров, был старым и больным человеком, и новый, молодой претендент уже точил нож, поджидая своего часа, чтобы вонзить его в живот Шейху. К тому же знаменитый вор вследствие своей пагубной страсти к картежным играм был опять беден, почти настолько же беден, как много лет назад, когда он лишь начинал свою карьеру простым учеником карманника, и потому в предложении дочери ростовщика, явившейся к нему, он усмотрел перст судьбы, которая вновь являла к нему милосердие, позволяя поправить дела и навсегда покинуть долину, чтобы он, сохранив свой живот в целости и неприкосновенности, купил себе на добытые деньги роскошь умереть почтенной собственной смертью.