Шаг за черту - Рушди Ахмед Салман - Страница 11

А если говорить серьезно (быть может, именно поэтому столько всякой чепухи несли о потерянном поколении), то, оглядывая панораму современной прозы, нетрудно увидеть опустошительный результат правления Тэтчер. Многие авторы писали, не питая никаких надежд. Они утратили всякую способность дерзать, всякое желание бороться с миром. В своих книгах они описывали крохотные кусочки действительности, незначительные обрывки жизненного опыта: некий микрорайон, мать, отца, потерю работы. Лишь очень немногие отваживались или хотя бы находили в себе силы отхватить от мироздания солидный кусок и основательно в него вгрызться. Очень немногие пускались в эксперименты — языковые или формальные. Все прочие отупели, а оттого и перья у них затупились.

(А затем, что еще хуже, расплодилась молодая аристократия, «ура-Генри» и «Слоун-Рейнджеры»[26], явно считавшие, что настала пора романов о яппи, о попивании коктейлей «Беллини» (сухое игристое и персиковое пюре) и прозы в духе «да-да, о’кей». Ненасытный аппетит к герцогствам и загородным домам не знал меры.) Было ясно, что выпускается слишком много книг; что слишком большое число писателей получили доступ к печатному станку безо всякого на то основания; что слишком многие издатели взяли курс на публикацию чего ни попадя исключительно ради товарооборота, в надежде на случайное попадание в цель.

Когда общая картина столь безрадостна, совсем нетрудно упустить качественный материал. Я согласился войти в судейскую коллегию по отбору «Лучших молодых романистов Британии», поскольку мне самому хотелось разобраться, существует ли нечто стоящее в этой области. На мой взгляд, существует. Мы четверо работали с предельным напряжением: читали, перечитывали, обсуждали, спорили. Это было упоительное занятие — без малейшего налета раздраженности, и я надеюсь, что мы сослужили полезную службу — не только отобранным авторам, но и читателям. Надеюсь, представленный нами список хотя бы отчасти поспособствует возрождению той волнующей атмосферы, какая окружала художественную прозу десять — пятнадцать лет тому назад.

В прошлом один из моих школьных учителей увлекался переложением на английский язык эпиграмм Марциала[27]. Помню только одну; в ней Марциал обращается к критику, все помыслы которого устремлены исключительно в прошлое:

Чтоб ты изрек: «Отлично!»?

Анджела Картер

В последний раз я навестил Анджелу Картер за несколько недель до ее смерти: она настояла, чтобы нам принесли чай — несмотря на то, что испытывала сильные боли. Сидела она прямо, глаза ее лучились, голова была запрокинута, как у попугая, губы насмешливо кривились; она охотно предалась обычному за чайным столом обмену свежими сплетнями, говорила едко, с напором, не чураясь и крепкого словца.

Вот такой — язвительной и прямодушной — она была всегда. Однажды, когда я разорвал связь, которую Анджела не одобряла, она объявила мне по телефону: «Ну и ладно. Зато теперь со мной вы будете видеться куда как чаще». И вместе с тем предупредительной и гостеприимной она была настолько, что ради традиционного чаепития могла пересилить жесточайшую физическую муку.

Близость смерти Анджелу прямо-таки бесила, однако у нее нашлось одно утешение. Она оформила страховой полис на «громадную» сумму незадолго до того, как у нее обнаружили рак. Перспектива того, что страховая компания обязана будет, несмотря на скромный взнос, озолотить ее «мальчиков» (мужа Марка и сына Александра), невероятно ее восхищала; она так вдохновилась сольной партией злорадного торжества в этой черной комедии, что не разделить с ней ее веселье было невозможно. Анджела тщательно распланировала собственные похороны. Мне поручалось прочесть стихотворение Марвелла «Капля росы». Для меня это стало неожиданностью. Анджела, которую я знал, всегда была самой нерелигиозной из женщин — склонной к непотребному осмеянию, неизменно готовой к издевке безбожницей; а тут ей захотелось, чтобы размышления Марвелла о бессмертии души произнесли вслух над ее мертвым телом («…той капли и того луча, / Излитого из вечного ключа»). Что это было — сюрреалистическая шутка напоследок, типа «Слава богу, я умираю атеисткой», или же выражение пиетета перед возвышенно-символическим языком поэта-метафизика Марвелла со стороны писательницы, чей собственный излюбленный стиль также отличался высоким тоном и был перенасыщен символами? Нужно отметить, что в стихотворении Марвелла не обнаруживается никакого иного божества, кроме «Всемогущего Солнца». Возможно, Анджела, сама неизменно источавшая свет, обращалась к нам при окончательном расставании с просьбой вообразить, как она растворяется в «славе» этого всесильного ослепительного света; проще говоря, как художник — малая частица искусства — сливается с родной стихией.

Но писательницей Анджела была слишком своеобразной, слишком страстной для того, чтобы личность ее исчезла так запросто: то сдержанной, то неистовой; то причудливой, то обыденной; то утонченной, то примитивной; то педантичной, то разнузданной; то затворницей, то общественницей; то царственно-пышной, то сугубо мрачной. Ее романы не похожи ни на чьи другие — от транссексуальной колоратуры в «Страстях новой Евы» до мюзик-холльной вечеринки в «Умных детях»; однако лучшее, на мой взгляд, из того, что она создала, это ее рассказы. В романе ее характерный голос — эти сумбурные, словно окутанные клубами опиума модуляции, перебиваемые суровыми или комическими диссонансами; это переливающееся то подлинным, то фальшивым алмазным блеском смешение избыточной роскоши и откровенного вздора — иногда может показаться утомительным. В рассказах же она способна налететь, поразить и тут же — не успеешь оглянуться — упорхнуть…

Картер вступила на литературную стезю почти полностью сформировавшимся автором: ее ранний рассказ «Весьма и весьма знатная дама и ее сын у себя дома» уже изобилует чисто картеровскими мотивами. Здесь и приверженность к готике, и любовь к сочному языку и утонченной культуре — наряду с тягой к низменным физиологическим подробностям: шелест опадающих лепестков розы подобен пуканью голубей, отец пахнет лошадиным навозом, а кишки названы «главными уравнителями». Здесь личность подается театрально — благоухающая духами, томная, эротичная, развращенная; очень похожая на крылатую женщину Феверс, героиню ее предпоследнего романа «Ночи в цирке».

Другой ранний рассказ — «Викторианская небывальщина» — демонстрирует свойственное Картер пристрастие к глубинным языковым изыскам. Этот удивительнейший текст (некая смесь «Бармаглота» Льюиса Кэрролла и набоковского «Бледного огня») эксгумирует прошлое небывалым способом — извлекая из небытия давно умершие слова: «На каждой хавире и хазе громщики, чермушники, ширмачи, подпырщики, щипачи, отвертники, скокари и тихушники с кнопарями из пекарни шарашат, оттыривают и офоршмачивают»[28].

Несомненно, ранние рассказы Картер внушают только одно: писательница не заезженная рядовая кляча, нет, это ракета, крутящееся огненное колесо. Недаром свой первый сборник рассказов она назовет «Фейерверки».

Ряд рассказов из сборника «Фейерверки» посвящен Японии: эта страна с ее педантичной чайной церемонией и мрачной эротикой ранила и провоцировала воображение Картер. В рассказе «Сувенир из Японии» она выстраивает перед нами вереницу изысканных японских образов. «История Момотаро, рожденного из персика». «Зеркала отнимают у комнат уют». Для рассказчицы ее японский любовник — сексуальный объект, наделенный пухлыми губами: «Мне хотелось бы его забальзамировать… чтобы смотреть на него не отрываясь и чтобы он никуда не мог от меня деться». Любовник, во всяком случае, красив; самой же рассказчице — ширококостной, какой она видит себя в зеркале, — смотреть на себя неуютно. «В универмаге висели платья с этикетками: „Только для юных девушек с изящной фигурой“. Глядя на них, я ощутила себя великаншей вроде Глюмдальклич»[29].