Замужем за облаком. Полное собрание рассказов - Кэрролл Джонатан - Страница 36

– Брось! Конечно, она его нашла, раз шарила у него в столе!

– Но послушай – Джордж сказал, что он не рисовал ничего подобного. Лапушка спросила про рисунок, а он не понял, о чем идет речь.

– О, какая ерунда! Погоди, ты все придумала, от начала до конца? Или что-то в этом правда?

Она облизнула губы и после долгой паузы покачала головой. Оба улыбнулись друг другу понимающей, интимной улыбкой. Она снова покачала головой. Хотя она еще не досказала страшный конец истории, который уже придумала, рассказ получился. Ее друг снова полностью захвачен, как будто они в постели и она подводит его к оргазму. Он страстно любил ее рассказы, и с самого начала это привлекало его в ней больше всего. Никогда он не знал женщины, столь искусной в придумывании историй.

А потом произошло нечто ужасное. Он думал о ее воображении, как в одно мгновение ей удается придумать такие вещи вроде рисунка гроба и суеверий, звучащих так правдоподобно: «Найди тайное место мужчины, и ты подтолкнешь его к смерти». Это случилось сразу, как только он закончил смаковать слова и мысли во второй или в третий раз. Между ним и ею возникло молчание. Она молчала, чтобы дать ему возможность впитать в себя историю (зная, что он любил какое-то время обдумывать ее рассказы в молчании), а он – чтобы посмаковать услышанное. Но в этом молчании, точнее, в своей половине молчания он совершил одно из тех страшных, болезненных открытий, которые так ранят своей правдой.

Они были вместе уже четыре года, и он прекрасно знал, что она нашла все его тайные места в первые же месяцы. Само по себе это не означало ничего страшного, потому что он любил ее и доверял ей. Но страшно было то, что впервые, на один момент – жестокий и потрясающий до основания – он возненавидел ее. Он возненавидел ее обаяние, ее добродушие, ее готовность мириться с его мерзким настроением и разочарованностью. Она сама не знала, в какой степени, но не раз спасала ему жизнь. Спасала своей силой, юмором и безгранично щедрой любовью. Он возненавидел ее за то, что ее щедрость растрачивалась на него – неплохого, но ничем не примечательного, посредственного человека. Разумеется, она нашла все его тайные места. Будь он квартирой Джорджа Рейнольдса, она бы легко разыскала все пятьсот сигар. Так почему же она любит его? Он и раньше задавал себе этот вопрос, но теперь понял, что часть его горечи исходила из твердого знания, что тому не было никакой причины. Она любила его вследствие некой собственной странности, а не из-за какой-либо его тайной силы или особого качества. Так долго он надеялся, что она сможет научить его тому, в чем была столь искусна сама, – жить щедро, иметь терпение, – и наконец показать ему самому, какими же редкостными достоинствами он обладает. Но ничего редкостного в нем не было. И в эти секунды повисшего между ними молчания он понял с жуткой окончательностью, какое место занимал в ее вселенной. Не учителя и не рассказчика. Всего лишь слушателя.

Паническая рука

Я только что прожил такой период жизни, когда один день мучительно перетекает в другой, все дурно пахнет, ничто не работает, ничто не улыбается, ничто не подходит одно к другому. Даже мои ноги по какой-то таинственной причине немного выросли, и мне пришлось купить три пары новых туфлей. Представьте такое. Может быть, мое тело, как змея, пыталось вырваться из своей старой, неудачливой шкуры и сформировать новую.

Посреди этой черной вакханалии я познакомился с Селин Девенант. Она жила в Мюнхене, в пяти часах легкой езды на поезде от Вены. Своим мягким бодрым голоском Селин читала новости на тамошней англоязычной радиостанции.

В пятницу вечером после работы я спешил на вокзал Вестбанхоф и рейсом «Розенкавалира» ехал в Мюнхен. Поезд и правда так назывался.

Иногда Селин сама приезжала в Вену, но не скрывала, что недолюбливает этот город. Я говорил ей, что для меня поездка на поезде – одно удовольствие и я жду не дождусь прокатиться. Так что мы пришли к молчаливому соглашению на время оставить все как есть: она будет встречать поезд в Мюнхене на вокзале Хауптбанхоф в одиннадцать тридцать вечера, и наш уик-энд будет начинаться там, среди встревоженных голубей, толкотни пассажиров и гудков поездов.

При первой моей волнующей поездке на Запад я совершил ошибку, купив билет в первый класс. Но даже там купе было забито уезжавшими на выходные людьми с кучей багажа. И на будущее я решил, что лучше покупать сидячее место во втором классе, приходить пораньше и прямиком направляться в вагон-ресторан. Если просидеть там до городка Аттнанг-Пухгейм, где поезд несколько освобождался, то, пробираясь обратно в свой второй класс, я мог выбрать себе место получше.

Все складывалось неплохо еще и потому, что на железной дороге очень недурно кормили. Как хорошо сидеть у широкого окна и есть, глядя, как мимо проплывают австрийские проселки. Перхтольдсдорф, Санкт-Пёльтен, Линц… Начальники станций в красных фуражках, машущие рукой. Фермеры с ничего не выражающими лицами в старых пикапах. Замершие столбами люди на полустанках в сельской глуши, глядящие, как мы громыхаем мимо. Беззвучно лающие собаки. Частенько я видел пасущихся оленей. В чистом поле зигзагами метались кролики.

Это уносило меня из моей жизни и приближало к Селин.

Как называется эта бело-розовая лилия с сильным запахом перца и пряностей? Не помню, но это один из моих любимых цветков. Первое, на что я обратил внимание, когда в тот вечер они вошли в вагон-ресторан, был именно он. У обеих в волосах было по этому чудесному цветку. А может быть, это было второе, на что я обратил внимание: было трудно не вытаращиться на их уникально разную красоту.

Высокая, роскошная женщина выглядела так, будто раньше была актрисой или, по крайней мере, красовалась на рекламном проспекте, с безукоризненным хрустальным бокалом шампанского в руке любуясь из высокого окна видом Манхэттена или Парижа. Теперь, на исходе четвертого десятка или только-только разменяв пятый, она начала новый тайм сильно и неодолимо. Если на ее лице и были морщинки, то они лишь придавали ей более соблазнительный, опытный вид. Цветок за ее ухом говорил о чувстве юмора, о способности улыбаться миру. Цветок за ухом дочери говорил о внимательной матери, довольной своей дочерью. Редкое сочетание.

У девочки были такие же рыжеватые волосы и большие круглые глаза, как и у матери. По крайней мере, я принял ее за мать. Они были слишком похожи – старшая и младшая версии одного и того же великолепного лица. Такого, каким станет лицо девочки лет через двадцать, если ей повезет.

Изрядную часть каждого дня я проводил в мыслях о Селин и о том, как между нами все сложится. Я хотел, чтобы сложилось, и надеялся, что она хочет того же. Мы не строили долгосрочных планов, потому что такого рода разговоры начинаются лишь после того, как обследуешь новые земли ваших отношений и хорошенько подумаешь, куда же направиться по застолбленному участку. У нас было много общих склонностей, мы не могли насытиться друг другом в постели, но самое лучшее – мы всегда знали, что нам есть о чем поговорить. Когда мы были вместе, мы очень редко замолкали, да и то лишь затем, чтобы в тишине удовлетворенно помурлыкать, и это мурлыканье – настоящее электричество любви.

Если я начинал думать о Селин, почти ничто не могло отвлечь меня от моих мыслей. А когда в вагон-ресторан вошли мать и дочь, я думал о ней. И был потрясен, осознав, что все мои мысли о Селин испарились при виде того, как две эти изумительные красавицы направились через весь вагон… к моему столику.

– Не возражаете, если мы присядем здесь?

Вагон был заполнен примерно на треть, и свободных столиков хватало. Почему им захотелось сесть именно здесь? Я привлекательный мужчина и, вообще-то, женщинам нравлюсь, но не настолько, чтобы кидаться ко мне через все помещение. Особенно если сами они выглядят как эти.

– Пожалуйста. – Я привстал и жестом указал на пустые стулья.