Замужем за облаком. Полное собрание рассказов - Кэрролл Джонатан - Страница 19

– Почему ты всякий раз накидываешься на них с бранью? Они не думают, будто сделали что-то плохое. И они рады вернуться к тебе. Почему бы их не покормить?

– Потому что они должны твердо усвоить, что так делать нельзя.

Он обнаружил собак у подножия холма, на берегу ручья, пересекавшего их участок. Дворняга лежала, вытянув лапы так, словно смерть застигла ее на бегу. Он потрогал язык – тот был холодным и твердым.

Черно-подпалая гончая как будто спала, подобрав под себя лапы; но вблизи он разглядел, что ее глаза были открыты и уже заледенели.

На следующее утро он навестил Оберкрамера, чей дом стоял выше по склону холма, и рассказал ему о случившемся.

Старик, похоже, нисколько не удивился:

– Я же тебе говорил, что в наших краях такое происходит сплошь и рядом. Я предупреждал, что, если ты позволяешь собакам гулять, где им вздумается, это добром не кончится.

– Но с виду они целехоньки – ни ран, ничего.

– Это могло быть что угодно – к примеру, отрава. Да, скорее всего, отрава. Среди местных попадаются выродки, которым в удовольствие скормить собаке кусок отравленного мяса и поглядеть, что из этого выйдет. Сейчас у нас что, среда? Мой тебе совет: пусть они полежат здесь до пятницы, а перед самым приездом мусорщика запихни их в свой бак. Я однажды так сделал, когда у меня околел щенок. Парень увидел его в мусорном баке и развопился как сто чертей, но я сказал: падаль – это ведь тоже мусор, разве нет? И пришлось ему забрать все вместе со щенком.

Он знал, что Оберкрамер любил этих собак, и тем сильнее был потрясен его советом избавиться от них, как от обычного мусора. Тем не менее в следующие два дня он не предпринял ничего. Мысленно он то и дело возвращался к тому моменту, когда их нашел, вспоминая каждую деталь: их позы, пугающую холодность вываленного из пасти языка, темные пятна тел на снегу, серебрящемся в лунном свете. Периодически он выходил на крыльцо и пытался разглядеть их у подножия холма. Но хотя кроны деревьев оголились и уже не закрывали обзор, с такого расстояния увидеть их было невозможно. Однако он знал, что собаки по-прежнему лежат на снегу там, где он их нашел. Это было предательством. Не позаботиться о них после смерти означало предать их долгую дружбу. Он ненавидел себя за это, но решиться на что-либо был просто не в силах.

И все же что-то надо было сделать до ее приезда. Он понимал, что собак нельзя оставлять там на всю зиму. И сейчас ему больше всего хотелось вновь стать маленьким мальчиком, чтобы кто-нибудь другой принимал решения за него.

На третье утро он пробудился, донельзя злой на самого себя. Наступила пятница – день вывоза мусора. Если он собирается переместить их в мусорный бак, это нужно сделать до полудня, когда обычно приезжает грузовик. Проклиная собственную нерешительность, он приказал себе действовать. Брось собак в мусор. Или похорони их прямо сейчас, этим утром. Да сделай же хоть что-нибудь!

Покончив со второй чашкой кофе, он хлопнул в ладоши, звучно выдохнул воздух и поднялся из-за стола. Затем – как будто собаки по-прежнему были здесь, а он собирался куда-то ехать на машине без них – сказал в пустоту дома: «Вы уж извините…» – и снял куртку с крючка в стенном шкафу.

Утро выдалось морозным и ясным. Сразу за порогом по лицу резко хлестнул ветер. Он улыбнулся, вдруг осознав, до чего же глупо, по-детски он гордится собой из-за того, что наконец-то начал действовать. С лопатой в руке он широким уверенным шагом двинулся вниз по склону. Он собирался утащить оба тела одновременно, чтобы не делать второй заход. И один-то был слишком тяжелым испытанием для его нервов. Мысль о том, что собаки будут лежать вместе, одна поверх другой, странным образом его приободрила. Первой он положит дворнягу, потому что та прожила с ним дольше.

Он решил не смотреть в ту сторону до самого конца спуска, когда уже будет поздно поворачивать назад. Он должен с этим разобраться. Откладывать больше нельзя: она приезжает завтра, а мусоровоз появится в ближайшие часы. У него есть лопата, но в промерзлой земле трудно выкопать яму для захоронения.

Ветер стих. Единственными звуками были хруст снега под его ногами и крик одинокой птицы, проклинающей ненастный день. До того места оставалось полсотни шагов, когда он наконец поднял глаза – и ничего не увидел. Он замер, перестав дышать. Потом взглянул снова. Ничего. Собаки исчезли. Он бегом устремился туда. Дважды споткнулся и упал в снег. Собак словно и не бывало. Он выпустил из руки лопату. Повторный снегопад скрыл и заровнял свежей белизной место их гибели. Не осталось и следа.

Осенняя коллекция

С самого начала он не хотел никакой жалости к себе. Ни капли этой ужасной благородной доброты, которую автоматически выражают люди, узнав, что вы умираете. Он сам пережил это несколько лет назад со своей матерью, когда та же болезнь постепенно стирала черты ее лица: все борозды и изгибы, отражавшие прожитую жизнь, сдали позиции, оставив только верные долгу кости черепа в напоминание семье, на что мать станет похожа вскоре – и навсегда.

Он любил ночное небо, поэтому первоначально слово «рак» означало для него лишь горсточку звезд, смутно напоминавшую по форме рака. Но оказалось, что болезнь – это не быстро уползающая тварь в панцире и с клешнями. Нет, скорее, это была медленная пурпурная волна, набегающая на самые отдаленные берега его тела, а потом лениво откатывающаяся. У нее были свои приливы, и их можно было почти что предсказывать.

Он был женат на женщине, считавшей себя интересной, с огоньком. Много лет они оба дурачили себя этим ее убеждением. Когда иллюзии кончились, она крикливо обвиняла во всем его – он-де попользовался ее огнем, а потом дал ему угаснуть. Оба знали, что это неправда, но так было лучше, чем признать, что оба они, в сущности, тусклые люди.

Они жили в одном и том же городе. Время от времени он видел ее, почти всегда в компании странного вида людей, чья внешность вызывала замешательство. Он понимал ее старания, и это его печалило. Когда их пути пересеклись в последний раз, на ней была желтая шляпа и черные баскетбольные тапочки. Он шмыгнул в ближайший магазин, чтобы избежать встречи.

Он преподавал историю в заурядной частной школе. Из года в год устраивая одни и те же контрольные, он знал, что, как бы ярки и любознательны ни были его ученики, он не сумеет донести до них весь блеск и пышность прошлого. На уроке они глядели на него с тем же выражением, с каким смотрят дурацкую рекламу по телевидению.

Он никогда не бывал в Европе, никогда не воевал. Жить в интересных местах не было целью его существования. Однажды он завел собаку, но когда она умерла, то не захотел брать новую.

Ночью он лежал в постели, думая, что у него остался единственный спутник – рак, который его убивает. В банке у него на счету лежало тридцать семь тысяч долларов, и не было ни малейшего представления, что с ними делать. Он определенно не собирался отдавать их бывшей жене, которая, вероятно, купила бы на них кучу спортивных тапочек или в порыве суррогатной страсти подарила какому-нибудь бедствующему приятелю-художнику.

Кроме холодной неизбежности смерти, его удручало отсутствие у него каких бы то ни было желаний – сделать или заиметь что-либо из ряда вон выходящее хоть в последние дни жизни на земле. Врачи говорили, что ему осталось жить год-два, если соблюдать осторожность, а он знал, что осторожность – это единственное, в чем он действительно силен.

В конце учебного года он уведомил директора, что осенью не вернется, и ему доставил удовольствие озадаченный, пораженный взгляд, который директор бросил на него, услышав, что он не может раскрыть причину своего ухода. Никогда еще он не вызывал ни у кого такого взгляда.

Он продал свою белую машину, черный телевизор и грязного цвета кушетку. Денег было столько, что они вызывали чувство вины. Он еще раз подумал, не дать ли сколько-нибудь жене, но, вспомнив о ее самомнении и желтой шляпе, решил не давать.