Омоложение доктора Линевича - Званцев Сергей - Страница 10

Уходя, он громко сказал:

— Кланяйтесь дяде!

Сразу же открылись две-три двери в коридоре. Дверь Апфельгауз-Титовой открылась первой. Любознательная вдовица подбежала к шарахнувшемуся в сторону Беседину и, захлебываясь, спросила:

— Он и в самом деле племянник? А вы его раньше знали?

Беседин на ходу солидно ответил:

— Еще бы! И дядю и племянника. Земляки!

У Апфельгауз-Титовой и двух других дам, стоявших в коридоре, вытянулись лица.

— Это интересно! Это чертовски интересно!

Котов потирал руки и то хохотал коротко, то хватал за плечи Линевича, точно опасаясь, что он убежит или растает в воздухе. Пожалуй, именно этого последнего больше всего и опасался доцент, ему почудилось что-то необычное, что-то даже не совсем реальное в, казалось бы, обыденной фигуре посетившего его рыжего молодого человека.

— Нет-нет, не требуйте от меня немедленного ответа. Верю я или не верю? Знаете знаменитую молитву историка профессора Соловьева? «Верую, господи, помоги моему неверию». Но, дорогой мой… Собственно, как вас величать?

— Линевич я, — угрюмо ответил Петр Эдуардович. По совету своего нового знакомца, веселого журналиста Беседина, он пришел сюда, в институт, чтобы попытаться договориться со своими бывшими сослуживцами…

— Слушайте! — Котову вдруг пришла блестящая мысль. — Вы можете вспомнить, какого именно больного я демонстрировал в клинике в позапрошлом году и что за скандал получился по этому поводу? Если только «вы» — этот перевоплотившийся доктор Линевич?

Петр Эдуардович на минуту задумался, и лицо его просияло:

— Помню! Он был болен склеротическими спазмами конечностей. По крайней мере, таков был диагноз профессора. И вы утверждали, что сочетанием витамина B1 с витамином В12 можно добиться улучшения. А профессор при этом сказал — и при больном! — что склероз способен только ухудшаться, что же касается улучшения, то пока никому ничего в этой области добиться не удалось. Верно?

— Да-да! — радостно подтвердил Котов. Он замялся: — Этого еще мало. Видите ли… Я отнюдь не пытаюсь выведать у вас суть вашего открытия, но я хотел бы… Надо бы… В ваших же интересах!..

— Рассказать, в чем, собственно, заключается мой метод? Вполне естественное требование, и, собственно, за этим я и приходил к профессору. Но он оказался чересчур возбудимым. Словом, я очень прошу вас выслушать меня.

— Даю слово, что не употреблю ваше доверие во зло! — несколько книжно воскликнул Котов, но Линевич, собираясь с мыслями, как будто даже и не слышал его.

— Собственно, первое слово сказали здесь Штейнах и Воронов, — медленно начал Линевич. — Именно они, каждый со своих позиций, придали решающее значение в проблеме омоложения органам внутренней секреции. Старение — вовсе не угасание, не просто обратное развитие, а особое состояние организма, при котором, между прочим, повышается чувствительность ткани к ряду гормонов. Известно также, что некоторые фосфорное соединения и некоторые нейтропные вещества стимулируют восстановительный процесс в клетках организма. Это особенно важно! И отнюдь не мной открыто, что огромное значение и здесь имеют нуклеиновые кислоты, которые как бы складывают из отдельных кирпичей — аминокислот — сложные белковые молекулы. При старении наступают изменения в процессах синтеза белка, организм старика как бы начинает «ошибаться» и воссоздавать белковые молекулы более ломкими. Стало быть, прежде всего надо было отыскать вещества, которые резко улучшили бы обмен нуклеиновых кислот и белков. Кажется, мне это удалось, хотя… Не думаете ли вы, что было бы целесообразным зачитать доклад на ученом совете? — прервал самого себя Линевич.

— Ни в коем случае! — быстро ответил Котов. — Сначала надо, так сказать, подготовить позиции…

Тут в кабинет вошел низенький толстый человек с пышной шевелюрой и острыми ушами, которые производили впечатление настороженного радара.

Это был проректор Курицын; заместитель, как это нередко бывает, держал курс на занятие должности шефа и потому подсиживал его умело и настойчиво, соблюдая, однако, внешнее приличие.

— Виноват, у вас посетитель. — Курицын недружелюбно покосился на Линевича… — А, олицетворение весны, милая Майечка!

В вошедшей следом девушке Линевич тотчас узнал знакомую из кафе. Она в свою очередь покосилась на Линевича, и, кажется, с неудовольствием.

— Папа, — сказала она Котову, — ты занят? Здравствуйте, Анатолий Степанович.

Она кивнула Линевичу.

— Ты с ним знакома? — с недоумением спросил Котов.

— Да нет… — почему-то ужасно смутился Линевич. — Случайно оказались за одним столиком в кафе. — Он не заметил грозного предостерегающего взгляда синих глаз, а когда заметил, было уже поздно.

Вероятно, у людей существует специальная мозговая извилина, ведающая тщеславием. У одних она развита меньше, у других — больше. В иных случаях она глубока, как траншея для прокладки газовой трубы, и требует, жаждет питания! Вынь ей да положь новое высокое назначение, портрет в газете, лавровый венок лауреата. Вот и Курицын, видно, страдал гипертрофией извилины тщеславия. В душе он это знал, зряшная выдумка древних, будто бы человеку трудно, даже невозможно «познать самого себя». Человек отлично знает себе цену!

Курицын не мог не знать или забыть, что обе свои диссертации — и кандидатскую и докторскую — он отдавал «отшлифовать» Фисташкову, не доверяя себе. Да и область науки он избрал хотя и очень нужную, но все же скорее «гуманитарную», чем специально медицинскую, — возглавлял кафедру организации медицины. Первую свою кандидатскую работу он написал с неоценимой помощью Фисташкова на тему «Организация сети здравпунктов в районе», а докторскую — на тему «Организация сети здравотделов в области», и с той же неоценимой, но дорогостоящей помощью того же Фисташкова. Лекции же свои построил на использовании примеров из обеих диссертаций плюс статьи в ежемесячном журнале «Организация здравоохранения». В конце концов, он был человек грамотный и мог извлекать пользу из своего умения читать, писать и списывать.

Да, но не вечно же ему числиться в замах! Он хочет добиться власти ректора, пока еще не ушли его молодые пятидесятилетние силы! Орловскому пора на покой! Вот он уже и в обморок падает! А если он этого не понимает, то ему надо, так сказать, помочь. Недаром Курицын — специалист по организации, он должен организовать смену руководства в институте!

Слухи о необычайном происшествии в мединституте росли и ширились. Ректору позвонили из Москвы и сказали:

— Здравствуйте, Николай Иванович. Это я, Болотов из министерства. Как здоровье? Ага, отлично. У вас, говорят, чудеса начались? Какой-то старый врач превратился в юношу?

— Чудеса и есть, — сразу взволновавшись, ответил Орловский. — Ненаучный вздор.

— Жаль, очень жаль. Омолодиться кому не улыбалось? Но в таком случае, — голос стал суше, — этим ненаучным разговорчикам надо положить, так сказать, научный конец. Разъяснить надо молодежи!

— Обязательно разъясним, — согласился Николай Иванович. — Кстати, у нас завтра заседание студенческого общества, я и выступлю… с сообщением.

— Только действуйте без сенсации. Попроще! Ну, пожелаю вам всего хорошего, Николай Иванович. Если возникнет в том надобность, звоните, приезжайте, всегда вам рады. До свидания!

…Сразу же, взойдя на кафедру, Орловский заметил где-то в шестом или седьмом ряду рыжего парня, того самого, который заставил его упасть в обморок, и рядом с ним — юную дочь доцента Котова. Они сидели чинно, но по тому, как они переглядывались, по той милой доверчивости, с которой она смотрела ему в глаза, а он — в ее, Орловский безошибочно определил, что это соседство — неспроста и что рыжий студент подружился с Майей. Ее-то Орловский знал еще с тех пор, когда отец в институтском саду возил ее в колясочке. От таких воспоминаний, старикам всегда грустно.

Какой, однако, вздор, будто этот рыжий субъект — новая форма существования старого чудака, Петра Эдуардовича Линевича!