Дочь фортуны - Альенде Исабель - Страница 38

Первые годы в городе Кантон прошли для Тао Чьена за обучением, работой и служением своему престарелому наставнику, которого, в конце концов, стал чтить и уважать, будто родного деда. Воспоминания о собственной семье постепенно рассеялись, и почти что начали забываться лица отца и братьев, однако ж, не лицо матери, которое, напротив, часто ему являлось. Вскоре обучение перестало быть каким-то заданием и обернулось страстным увлечением. Каждый раз, узнав что-то новое, тут же летел к учителю, где бы тот ни был, и второпях делился полученными сведениями. «Чем больше ты выучишь, тем скорее поймешь, как мало на самом деле ты знаешь» - посмеивался этот пожилой человек. По своей собственной инициативе Тао Чьен решил овладеть такими китайскими наречиями, как мандарин и ходившее в городе Кантон, потому что уж очень ограниченным оказался диалект его родной деревни. Впитывал знания от своего учителя столь быстрыми темпами, что старик, как правило, шутя, обвинял юношу в краже личных мечтаний, хотя эта страсть к обучению, в конце концов, облагораживала последнего. Делился с молодым человеком ровно стольким, сколько он сам хотел выяснить, и не только по медицинским вопросам, но также и по другим аспектам из своего далеко не полного запаса познаний и утонченной культуры. Добродушный от природы, наставник, однако, был способен к строгой критике. И в том, что касалось силы, отличался требовательностью, потому что, как сам любил говорить, «у меня уже нет достаточного количества времени, и в другой мир я не могу унести с собой все то, что знаю сам, кто-то и здесь должен найти соответствующее применение сведениям после моей смерти». Тем не менее, что касается познаний, также предупреждал ученика и о ненасытности, которая способна взять вверх над человеком, равно как и обжорство или похоть. «Мудрец ничего не желает, не судит, не строит планов, его разум всегда открыт, а на сердце покой», - утверждал учитель. Когда подмастерье своим поведением не оправдывал эти слова, то бранил его с таким выражением печали на лице, что Тао Чьен лучше бы предпочел наказание плетью, но подобная практика шла вразрез с темпераментом «чжун и», ведь старался никогда не допускать ситуаций, в которых его поступками и действиями руководил бы гнев. Единственные случаи, в которых церемонно ударял юношу бамбуковой палочкой, без раздражения, хотя и со всей твердостью поучительного духа, бывали тогда, когда без малейшего сомнения был способен доказать, что его подмастерье подвергся искушению игрой либо провел время с женщиной за деньги. Обычно Тао Чьен запутанно рассказывал произошедшие на рынке истории, вместо чего, по правде говоря, делал ставки в игорных домах, противостоять притягательности которых оказывалось совершенно невозможно, либо прибегал к краткому утешению, что только и мог получить студент на руках некой дамы во многих борделях. Его хозяин не замедлил разоблачить молодого человека, потому что, если бы проигрался, то не смог бы объяснить, из какой суммы вернул деньги, а если бы выиграл, то вряд ли сумел бы скрыть свою эйфорию. И даже женщины все бы поняли, лишь уловив запах кожи этого юноши.

- Снимай рубашку, придется дать тебе несколько раз кнутом, посмотрим, может, в конце концов, ты поймешь, сынок. – Сколько раз я говорил тебе, что источники самых худших пороков в Китае – азартные игры и бордель? Предаваясь первому, люди теряют заработанное честным трудом, занимаясь вторым – говорят «прощай» своему здоровью, а то и жизни. С подобными пороками тебе никогда не стать ни порядочным врачом, ни уважаемым в обществе поэтом.

В 1839 году Тао Чьену исполнилось шестнадцать лет, и в то же время разразилась война за опиум между Китаем и Великобританией. На ту пору вся страна просто не знала, куда деваться от нищих граждан. Человечество массами покидало деревни, будучи в одних лохмотьях и струпьях, – в таком виде появлялось в городах, где население отбивалось от них силой, вынуждая бродяжничать, сравнивая последних со стаей голодных собак, что шатались по дорогам Империи. Банды беглых и восставших продолжали биться с правительственными войсками из своих засад в этой нескончаемой войне. Это было время сущего истребления и сплошного мародерства. Уже порядком вымотанные правительственные войска, действуя согласно приказу развращенных офицеров, которые получали из Пекина противоречивые указания, не могли столкнуться лицом к лицу с мощным и замечательно вымуштрованным составом английского морского флота. Не рассчитывали и на поддержку со стороны народа, потому что крестьяне уже устали смотреть на свои загубленные посевы, полыхающие халупы и на своих, изнасилованных солдатами, дочерей. По истечении без малого четырех лет войны, этих борьбы и противостояния, Китай был вынужден принять собственное унизительное поражение. К тому же пришлось заплатить победителям сумму, эквивалентную двадцати одному миллиону долларов, вдобавок отдав врагам Гонконг и предоставив право требовать себе «уступки», вроде передачи жилых кварталов, охраняемых экстерриториальными законами. На той земле проживали иностранцы со своими полицией, службами, правительством и законами, под защитой собственных отрядов войск; они представляли собой настоящие чужеземные нации прямо посреди Китая, где вся торговля, а в особенности опиумом, контролировалась европейцами. Позднее, в ближайшие пять лет, в Кантон так никто больше и не приезжал, и, удостоверившись в позорном поражении своего чтимого императора и увидев в разрушающемся состоянии экономику и мораль своей родины, учитель иглоукалывания решил, что нет более никакой причины продолжать здесь жить.

В годы войны у пожилого «чжун и» душа была уже не та, вдобавок утратил тяжко обретаемое всю жизнь и, наконец-то, добытое хладнокровие. Что касается материальных вопросов, то его бескорыстие и рассеянность сильно обострились и так, что Тао Чьен был вынужден кормить наставника с ложечки, иначе дни его проходили бы совершенно без еды. Учитель уже запутывался в рассказах, а заимодавцы начинали колотить в дверь, однако же, последних презирали, не особо разбираясь, ведь все, связанное с деньгами, казалось предметом постыдным и позорным, который никоим образом не должен затрагивать мудрецов. В старческой путанице этих последних лет напрочь забыл о добрых намерениях, что привил своему ученику, и стал вести себя, как одна из его супруг; то есть, уже был настолько слеп, что зачастую устремлял свой недоуменный взор на Тао Чьена, не способный вспомнить имени последнего либо куда-то поместить среди лабиринта лиц и событий, что роились в мозгу без всякой согласованности и порядка. Тем не менее, обладал колоссальной душой, помогавшей представить все подробности собственного погребения, потому что для знатного китайца наиважнейшим событием в жизни являлись личные похороны. Мысль положить конец своему унынию путем приличной смерти одолевала его уже давно, но все-таки дождался исхода войны, имея тайную и неразумную мечту увидеть победу армий Поднебесной Империи. Спесь иностранцев этот человек не выносил, напротив, ощущал великое презрение со стороны этих диких белых призраков, что никогда не мылись, пили молоко и алкоголь, и напрочь игнорировали элементарные нормы хорошего воспитания, а также были неспособны почитать надлежащим образом своих предков. Торговые соглашения представлялись ему оказанной императором любезностью этим неприятным варварам, которые вместо того, чтобы склониться в восхвалении и благодарности, требовали еще большего. Подписанный Нанкинский договор окончательно сокрушил пожилого «чжун и». Император и каждый житель Китая, включая и самого непритязательного, совсем потеряли честь. Как же можно было восстановить достоинство после подобного позора?

Пожилой мудрец тронулся умом на почве золота. Вернувшись из одного из своих походов по провинции в поисках растений, ученик обнаружил своего наставника в саду склонившегося на шелковую думку и одетого в белое, что символизировало сигнал готовности вести борьбу с самим собой. Рядом находились еще теплый чай и кисть с незастывшей, свежей краской. На его небольшом письменном столе лежал незавершенный стих, а на эластичном пергаменте была искусно выведена стрекоза. Тао Чьен поцеловал руки этого человека, который столько ему дал, затем застыл на мгновение, чтобы оценить набросок, изображавший прозрачные крылья насекомого в свете сумерек именно в такой манере, в которой и желал сам учитель.