Ленинградские повести - Кочетов Всеволод Анисимович - Страница 112

Марфа понимающе хохотнула. Кузьма Ипатьич будто очнулся — увидел, с кем сидит он бок о бок, голову отворотил, засопел, не говорил больше. А девчата уже пели. Только не совсем в лад получалось, видать — от неволи поют, себя обманывают. Ну да и без этого иной раз не проживешь.

К набатовскому берегу пристали под вечер. Коты, галки встретили первыми, за ними и народ сбежался. Пудовна стрельнула глазом: с чего бы Кузьма вдруг в одной лодке с Марфой пришел? На «Ерше» ремонтировали дизель, у капитана было свободное время — тоже решил подивиться, как его сестренка Маришка распочинила озеро. Были на берегу и Иван Саввич, и дед Антоша, и Сергей Петрович.

Торжественно вышел к ним Кузьма Ипатьич из карбаса, в руках поводок из телефонного провода держит. Потянул за него, все глянули в воду: башка, плавники, хвостище, бока толстенные, ходит кто-то там медленно, по-бычиному.

— Осетр! — кинулся в ледяную воду Иван Саввич. Опомнился, выскочил на берег, затрясся, не понять — от холода или от волнения. Но слово это уже подхватили.

— Осетр! — прошло по берегу. Мальчишки сыпанули через огороды, в улицы. Потекли оттуда на берег старые и молодые. Бабки и те заковыляли, затягивая под подбородками платки хвостиками.

ГЛАВА ПЯТАЯ

1

Шел ноябрь, студеный, с ветрами. Тучи глыбились над озером, ветер сталкивал их одну с другой, дробил на куски, на серую вату расщипывал, размазывал по воде туманами. Дни и ночи, не переставая, шумела Ладога.

Только что отпраздновали годовщину Октября, в колхозном клубе алели писанные белой краской плакаты, пахло елкой, а народу в Набатове уже не стало, обезлюдело село. Ценную осеннюю рыбу спешили захватить: сига на лудах, на грядах подводных каменьев. Все до одного ушли звенья к островам Птиново и Княжново. Каждый день ходят на промысел и траулеры МРС.

Сквозь слезливые окна глядятся в озеро те, что остались дома. Ведет урок, рассказывает о жаркой Африке Катерина Кузьминишна, зябко кутается в шерстяной, Пудовной связанный, платок; нет-нет подойдет к окну, долгим взглядом посмотрит в серую даль, занавешенную дождями, куда ушел с ловцами председатель колхоза. На прощанье опять говорили что-то такое — будто бы и пустяковое, о метлах для школы, о починке крыльца — два гвоздя вбить. Но это только думается, что пустяки; на самом деле очень важные слова говорились.

Ребята любили свою учительницу — нельзя было ее не любить: таких лишь на картинках в книжке с русскими сказками увидишь. Антошка на переменах вертелся возле нее, мудреные вопросы задавал. После уроков ходил провожать до МРС, болтал всю дорогу. Там он встречал возвращавшуюся из Новой Ладоги старшую сестру Дуняшу, которая училась в десятом классе, и вместе с ней шел уже домой.

Все нехитрое хозяйство — поросенка, десяток кур да Антошку в придачу — оставила Марфа на семнадцатилетнюю дочку. Когда Дуняша хлопотала возле русской печи, иной раз в дубасовскую избу забредал дед Антоша Луков. Сидел, курил, любовался девушкой — тоже Дуняшка ведь, его покойной Авдотье тезка.

— Вот, — вздыхал, — бабы в озере, дети по дому хлопочут, а мужики на полатях.

Дуняша только посмеивалась. Работа ей не в тягость. С малых лет мать к труду приучила. Восьми лет уже Антошку нянчила, десяти — огород копала, в двенадцать — обед готовить наловчилась. Руки легкие — летают над шестком.

Антошка вытаскивал из-за зеркала свою заветную тетрадь в косую разлиновку, показывал деду неуклюжие чертежи машин. Дед удивлялся, разглядывал, понимал: не баловство — силенки копятся в парнишке. Одобрял, сам рассказывать принимался.

Показывал как-то Антошка деду ветряной двигатель на дворе: крутятся лопатки на оси, от них шнур протянут, к шнуру тележка привязана четырехколесная. Шнур навивается на ось — тележка но двору без лошадей едет.

— Я, дед, карбас изобрету — без парусов пойдет! И без мотора — керосину не надо! Как птица полетит.

Высоко в небе, не шевеля крылами, широким кругом шел озерный орел-белоголовик. Антошка заметил его, задрал веснушчатое личико кверху. Пригляделся и дед Антоша, сказал:

— Вот так летай, малец! Шуму мало, а высота великая. Курица треск какой крылом подымет — толку-то что? На плетень — и то через силу вздымется. А тоже — птица.

Покалякает вот так дед, потом поест картошечки с корюшкой сушеной, и обратно домой к Пудовне, утешает бабку: ничего, мол, с твоим Кузьмой не содеется, мужик молодой, крепкий. Да и привыкать ли рыбачке к отлучкам рыбака? Каждый год так — с весны до ледостава и с ледостава до весны.

Верно, привыкла Пудовна к отлучкам своего старика, но слово ободрения всегда приятно слышать. Поднесет деду пирога кусок, коржик. Тот уж и не знает, куда дальше-то идти? Трудно ему — всю жизнь в работе, в работе, изо дня в день. И вдруг — стоп! — будто якорь за подводную корягу зацепился, в песок ушел, болтает человека волна на месте. Побредет по деревне, услышит, дети где ревут, зайдет в избу, возьмет у матери крикуна, передых ей даст, покачает — все не без дела. А то в сельмаге, натоптано если, подметет. Злится, когда заведующий скажет: «К чему это, дед? Без тебя справимся, шел бы отдыхал». А от чего отдыхать? Курсы вон рыбацкие на МРС открылись, просился сетям учить молодых. Директор, Иван Николаевич, сказал: «Аудитория тебя не услышит, шамкать стал, дед. Кабы зубы вставил…» Что ж, и зубы можно вставить. Хоть золотые. Деньги на книжке есть, за этот год по трудодням заработано. «Пойди сторожем в школу», — Сергей Петрович говорит. Да разве это работа — сторож! Укутайся в тулуп, спи возле печурки, покудова бок не спалишь. Нет, они не хотят — сам он дело найдет. Артель, к примеру, из женщин сбивается, сети вязать. Туда и пойдет, чтоб мужской глаз был да рука привычная, а то напортят, одни-то.

Текла жизнь в Набатове. Оживлялась, когда траулеры возвращались. Забега?л ненадолго Алексей к матери. Расспрашивала его Пудовна про родных, отшучивался.

— Маришка, мать, зверствует. Батьку забивает.

Знала: шутит. О другом любопытствовала с тревогой:

— А как там, еда есть ли, обогреться где?

— В тепле ночуют. На Птинове домина двухэтажный, на двести человек. Варево варят.

Дед Антоша слушал, ерзал на лавке. Еще прошлым летом видел, как домину ту строить начали. Рвалась дедова душа туда. Уж кто-кто, а он-то и Птиново и Княжново острова знает. Бывало, в шалашиках прутяных там живали, при кострах. Острова эти только тогда острова, когда вода высокая, а в низкую воду через топь на сушу сойти с них можно. С Паши, с Сяси рыбаки туда съезжаются — не одни набатовские. Шумно там осенней путиной, людно.

Подкараулил раз в сенцах, прижал капитана к стене; большой, костистый, белый — закрутил золотую пуговку.

— Олёха! Человеком будь, — задышал в лицо. — Отвези на Птиново, к мужикам.

— Да какие, дед, мужики! Там женщин половина. К девчатам, гляжу, захотел.

— Всурьез говорю. Не скалься. За снастями у них погляжу, карбасы проконопачу…

— Ты же, дед, сети вязать собрался? — продолжал подшучивать Алексей.

— Помалкивай — сети! Путина идет, сынок, каждая рука в цене. Отвези, Христом-богом прошу тебя.

Алексей сдвинул на лоб капитанскую фуражку, поскреб пальцем стриженый затылок. Видел: мучается дед. Подумал: старый рыбак, ничего ему не сделается, если на острове с недельку поживет, зато доволен будет. Не стоит перечить — последние годы ходит по земле человек. Ответил:

— Ладно, дед, отвезу. Только другим рейсом. Сейчас к Кексгольму идем. Жди, когда вернемся.

— Слово твердое? — Дед Антоша посуровел. — Гляди, если обманешь! — И перед самым носом капитана потряс костистым пальцем.

«Ерш» ушел, засуетился дед. Ребят нянчить уже не ходил, к Дуняшке с Антошкой заскочил только за тем, чтобы как бы ненароком сказать: «Некогда мне с вами лясы точить. Что матке-то передать? В озеро иду». На Пудовну покрикивал, ниток требовал, иголок, чинил парусиновые свои порты, чеботы отнес к сапожнику. Ветрова встретил, безразличным этаким голосом заявил: «Как там удитория твоя поживает, Иван Николаевич? Зашел бы я к вам, да, вишь, мужики на Птиново требуют. Затор какой-то у них вышел».