У бабушки, у дедушки - Рябинин Борис Степанович - Страница 9

У меня было любимое место — зеленая лужайка за деревенской околицей. Лужайку пересекала дорога ; дорога вползала на мост; внизу, под мостом, плескалась и звенела река. Я выбежал на лужайку, глянул и замер. Около кустов перед мостом стоял человек с винтовкой, в зеленом островерхом шлеме с красной звездой.

Красноармеец! Красный! Вероятно, его поставили тут, чтоб ни один белогвардеец не мог проехать по мосту.

Межевая в этот день стала для меня действительно межевой. Ведь межа — это граница, рубеж, разделяющий два поля или два государства... Позади в этот день осталось все страшное, что было связано с войной, с белыми, с отъездом папы (или его потерей — ведь мы все еще не знали, жив ли он, вернется ли к нам).

После того как остолбенение мое прошло, я во всю прыть помчался назад, в деревню, чтоб сообщить радостную новость маме. Еще издали заметил — около наших ворот привязана лошадь. Серая, в яблоках, высокая, красивая, с седлом на спине. Кавалерийский конь. Сердце у меня чуть не выпрыгнуло из груди: папа, папа вернулся! Я понял это сразу.

Через минуту я был в его объятиях.

Мама плакала и смеялась. Отец улыбался. Право, повстречай я его где-нибудь в другом месте, пожалуй, не узнал бы. На отце был такой же шлем с красной звездой, как на часовом у моста, у пояса — кобура с пистолетом... И почему-то даже отец мне показался выше. Загорелый, стройный, веселый... Папа, милый папа! Ты все-таки вернулся к нам! Как хорошо, что ты Еернулся! Он подбрасывал меня на руках, вертел и тискал так, что у меня ребра трещали. Но это было тоже хорошо. Пусть так будет чаще! Приятно, когда твой папа сильный.

Оказалось, красные уже побывали в Красноуфимске. На рассвете их дивизия вошла в Красноуфимск. Родственники сообщили отцу, что мы с мамой в Межевой, и он сразу поскакал сюда. Атамана накормить надо,— сказал отец, когда первый приступ радости прошел и все немножко утихли и успокоились.

Он сказал это таким тоном, каким говорят о близком товарище, друге. Все втроем — папа, мама и я — мы пошли к воротам, где был привязан серый статный конь,

Хочешь прокатиться? — предложил отец, и в тот же миг я очутился в седле. Отец так ловко подбросил меня туда, что я и слова сказать не успел.

Атаман тихонько-вопроситель- но заржал и потянулся мордой ко мне. Я ощутил его теплое дыхание.

Да ты не бойся. Он не тронет. Держись крепче...

Седло подо мной запокачива- лось. Запокачивался и я, уцепившись за седло. Отец одной рукой поддерживал меня, другой вел под уздцы Атамана. Атаман неторопливо переставлял длинные ноги — понимал, наверное, что быстро нельзя, седок ненадежный.

Ой, какой же он и вправду высокий, прямо высоченный, земля внизу далеко. Как не боится на нем ездить отец?!

Жесткое кожаное седло поскрипывало. Я был ни жив ни мертв. Даже гордиться забыл. Попробуйте-ка впервые в жизни очутиться верхом на боевом коне, узнаете, что это такое!

Отец завел Атамана во двор, меня снял и поставил наземь, а коню задал добрую порцию овса. Я смотрел, как Атаман ест, как ловко действуют его мягкие, с длинными торчащими волосиками, розовые губы, подбирая овсинку за овсинкой, мерно двигаются челюсти, перетирая еду, хруп-хруп, хруп-хруп, а сам все еще видел себя верхом, ощущал теплые крз тые бока и мерное колыхань большого сильного тела.

Удивительное дело: еще совсем недавно я даже не подозрева о существовании Атамана, a сейчас не мог представить себе, как это вдруг отец вернулся бы без него. Насколько дорог мне ста этот серый, в яблоках, конь, всю войну носивший на себе моего героя-отца! А Атаман, продолжая безостановочно хрустеть овсом, косил на меня большим умным глазом, как бы говоря: «Глядишь Гляди. Наше дело такое: есть еда — ешь, нету — терпи. Мы народ служивый...»

Поесть он был горазд! Ого, только подавай! Выносливость как у настоящего боевого коня и, как настоящий боевой конь, в походах и лишениях он мог довольствоваться малым.

Отец рассказывал: что ни дай, все съест. Уминал солому, нет соломы — жевал прошлогоднюю мякину; нет мякины — принимала за изгородь. Да, за палки, жерди. Изгложет все. На войне всякое случается, бывает — люди голодом, а для лошадей и вовсе закусочных не приготовили. Крепкие желтые зубы Атамана могли истереть что угодно, хоть кирпич. Только гвозди не ел.

Другой давно бы сдох от такой жизни. А этот...

Ест — и все прислушивается, все поводит глазами, косится, прядет ушами: что происходит вокруг, нет ли поблизости опасности? Военная косточка, как отзывался о нем отец.

— Я всю кампанию на нем проделал! — сказал отец.— Сколько раз он меня выручал...

Оказывается, война — это «капания». И как отходила с боями Красная Армия с Урала до Волги, до города Царицына, а потом возвращалась, тоже с кровавыми боями, к нам на Урал,— это была «кампания». И как отец проделал этот длинный путь, туда и обратно, верхом на Атамане, тоже «кампания». Все, что поместилось между тем памятным днем восемнадцатого года, когда отца на дороге остановил красный патруль и он вместо дома попал на фронт, в гущу сражений, и этим солнечным днем девятнадцатого года в Межевой, когда вернулся отец, все это была «кампания».

Фронт долго стоял под Царицыном, будущим Сталинградом (сейчас он называется Волгоградом). Уже тогда этот город показывал, чего он стоит. Красные сражались что надо, но у них не хватало оружия, боеприпасов, одежды, провианта. У белых было все.

Штаб дивизии, в которой служил отец, находился в станице недалеко от Царишына. Раз пришел обоз — украинские волы притащили большие телеги с провиантом. Только втянулись в станицу — налетели вражеские самолеты и давай кидать бомбы. Потом, вторым заходом, обстреляли из пулеметов. Люди попрятались. А куда деваться волам? Белые летчики поливают их из пулеметов, а волы стоят... Вот у одного по спине побежали красные ручейки, ноги подогнулись, вол медленно повалился наземь; за ним — второй...

— А моего мерина и пули не брали,— говорил отец.

О том, какие опасности грозили ему самому, он не упоминал.

Наконец красные одолели, и белые побежали. Началось контрнаступление. Да какое! Отступали быстро, а наступали еще быстрее, без передышки. И ели, и спали » седле. День и ночь марш-марш. Только, случалось, расположатся. привал, опять — подъем и вперед!

Отец был при штабе дивизии. Начальник топографического отряда. Его дело — обеспечивать картами. Без коня — никуда. Разведка и съемка — все на Атамане. У других короткий отдых, а им с другом Атаманом опять заниматься глазомерной съемкой, готовить карты для дальнейшего движения вперед.

Вот тут-то Атаман и показал, чего он стоит.

— У других кони посбивали копыта, а моему Атаману все нипочем. Только в воду я его ни разу не мог заставить войти. То ли он ее не любит, то ли плавать не умеет.

...Однажды — это уже когда приближались к Уралу — отец получил срочный приказ начдива немедленно выехать в город Сарапул и раздобыть карты. Наши передовые части уже вступили в Сарапул. А без карт местности могло задержаться дальнейшее продвижение. Артиллеристы не могли метко стрелять по врагу.

Отец оседлал Атамана и поскакал.

Дорогу ему преградила Кама.

Отец метнулся туда, сюда. Моста нет, паромы сняты —весна, вода поднялась, вот-вот тронется лед с верховьев.

Как быть? Кама — река широкая, большая, не перепрыгнешь. И приказ нарушить нельзя. Военный приказ.

Пока искал переправу, начался ледоход. Громадные почерневшие льдины медленно потянулись по широкой темной глади, шурша и обламываясь друг о друга, От реки дохнуло зимой. Худо дело.

Все-таки отцу удалось сговорить одного рыбака переправить его в лодке на другой берег. А как быть с конем? Тоже в лодку. Не бросать же. Сам он не поплывет: и прежде ни за что не шел в воду, сейчас и вовсе не заставишь. Да если б даже поплыл, льдина тюкнет в голову — и поминай как звали...

Старый рыбак в ужас пришел, узнав, что этот отчаянный красный конник хочет переправляться в челноке вместе с лошадью. С ума сошел! Пусть оставляет лошадь здесь, после вернется и заберет.