Пушкин - историк Петра - Лисунов Андрей Петрович - Страница 4

15

предполагал полноту и достоверность исторического повествования, основанного на добросовестности исследователя, а критерий нравственной оценки позволял ориентироваться в многообразии характеров и суждений. Это означало, что, даже имея отрицательное отношение к историческому персонажу, исследователь избегал какого-либо отбора материалов, а излагал всю информацию, порой самую незначительную, и затем лишь сопровождал ее частным комментарием или оставлял читателя наедине с текстом и собственным нравственным переживанием. Очевидно, что такой подход можно было толковать и как слабость авторской позиции, что собственно и происходило всякий раз, когда речь заходила о пушкинском историзме.

Мнение о том, что Пушкин не имел систематического взгляда на историю и Петра довольно прочно укрепилось в пушкиноведении и стало общим местом. Вероятно, поэтому главная мысль Попова, что “Пушкин при составлении своих записей целиком следовал Голикову”29, ни у кош не вызвала вопросов. Ссылка на использование поэтом голиковского труда, который к тому времени являлся наиболее полным собранием исторических сведений о Петре, многим показалась неоспоримым свидетельством вторичности пушкинской “Истории Петра”. При этом ни у кого не вызвала смущение фраза Попова: “Привнесения из других источников (Штелин, Тумапский, Шафиров, Lemontey) столь ничтожны, что не ломают последовательности голиковского рассказа”30. Дело не в том, что список этот был неполным, - нет упоминаний о следственных материалах по делу царевича Алексея, записке Гордона и т.д., а в том, что происходила сознательная подмена понятий. Попов сам соглашается: “Это не конспект книг Голикова в точном смысле слова и не извлечения (“выписки”) из него. С трудом найдешь две-три фразы, дословно соответствующие текстам Голикова. Тетради Пушкина - свободное переложение Голикова” 31. Казуистическое строение фразы очевидно: как можно “целиком” следовать и в то же время “свободно” перелагать? К тому же, исследователь придает излишнее значение структурному совпадению

16

“Деяний Петра Великого” и пушкинской работы. Бессмысленно говорить о том, насколько тот или иной фрагмент “Истории Петра” “перекрывается” голиковским текстом , поскольку речь идет об одних и тех же событиях, об одной исторической последовательности, наиболее исчерпывающе представленной в “Деяниях”. Пушкин, действительно, мог лишь отчасти дополнить их. Решительное значение, в данном случае, играла разница в подаче материала. И тут Попов не скрывает: “Специфически пушкинские обороты при характеристике переходных моментов, этапов событий и в обобщениях... Пушкин в противоположность Голикову употребляет крутые выражения и обостряет мысль в сторону более резких характеристик (...) Пушкин вникает во все подробности взаимоотношений Петра с Екатериной и стремится выявить те стороны ее жизни, которые Голиков прикрывает (...) Пушкин подчеркивает жестокое отношение Петра к сыну и" обнаруживает свои симпатии к последнему, в то время как Голиков старается дискредитировать Алексея Петровича” 32. Наконец, Попов просто выносит отдельным пунктом “Собственные тенденции Пушкина в истолковании поступков и деятельности Петра”, тем самым опровергая свое же утверждение, что пушкинский труд “не был самостоятелен, опирался на избранный им риторический источник” 33. Давая довольно откровенную и точную характеристику пушкинского отношения к реформатору: “Для Пушкина, лелеявшего мечту о высоком значении дворянства, Петр был "разрушитель", как для Евгения Медный всадник - символ гибели его жизненного благополучия” 34, Попов между тем настаивает на том, что “никаких "ценных материалов" Пушкин не собрал, никаких новых взглядов на основание Петербурга не высказывал и "эволюции характера" Петра не прослеживал”35. Вряд ли такой вывод можно было назвать логичным.

В столь же неловком положении оказался и Фейнберг, когда принял за основу своих рассуждений тезис о так называемом, двойственном, а по существу неопределенном, отношении поэта к фигуре Петра: “Пушкин намечает изображение Петра в действии, в

17

противоречиях, в борьбе с врагами и препятствиями”. Отсюда и довольно расплывчатое описание исследовательского метода поэта: “Образ Петра создавал историк, не прибегающий к средствам художественного вымысла, но обогащенный художественным опытом прозаика и драматурга” 37. Итоговое же определение пушкинской работы - “подготовительный, писанный Пушкиным большей частью "про себя" и потому неоднородный текст (...) во многом уже подготовленное произведение Пушкина” 38 - выглядит еще более двусмысленным, чем у Попова.

В последнем академическом издании “История Петра” также сопровождена не менее своеобразным комментарием Томашевского: “Текст этот представляет собой подробный конспект предполагающегося сочинения” 39. И хотя существует расшифровка, что оно “состоит из соединения собственных суждений (обычно имеющих вполне законченную форму), цитат и краткого изложения различных сочинений и документов по истории Петра I” 40, подзаголовок “Подготовительные тексты” надежно блокирует восприятие “Истории Петра”, как собственно пушкинского произведения. К тому же употребление термина “конспект” крайне неудачно. Дело даже не в том, что у него есть несколько толкований, а в данном случае важна определенность. Сам термин в комментарии употреблен как раз в общепринятом значении, отрицающем самостоятельную роль конспектирующего, поскольку обращение Пушкина к “Деяниям” Голикова названо “...конспектированием 9-ти томного основного тогда труда по истории Петра” ". В результате получается довольно запутанная картина, согласно которой Пушкин конспектировал труд Голикова, который при этом превращался в сочинение самого поэта.

По окончании работы, посвященной “Истории Петра”, Фейнберг между прочим назвал исторический труд поэта “черновой конструкцией будущей книги” 42. Колебался в определениями пушкинского труда и первый биограф поэ та: “Это черновая работа,

18

свидетельствующая о добросовестности, с какой приступал он к задаче своей: Пушкин употребил 5 лет на один первый, подготовительный труд”43. Следует, видимо, сделать еще один шаг и дать “Истории Петра” то определение, которое по праву носят все незавершенные произведения поэта. Речь идет о черновике или черновом тексте пушкинской исторической работы.

Определения “подготовительный” или “предварительный”, хотя и отражают действительное состояние труда поэта, опять же имеют отношение к области научных представлений, согласно которым любое исследование до своего завершения проходит стадии предварительной подготовки. Таким образом, подчеркивается дистанция между исследуемым материалом и автором, позволяющая сохранять последнему некоторую объективность при сборе информации. Подготовительный этап не содержит определенной точки зрения и самостоятельного значения не имеет.

Черновиками обычно называют рукописи художественных произведений, не претендующие на научную обоснованность. Черновик в любой степени готовности отражает то или иное состояние авторской мысли и может рассматриваться как самостоятельный текст. В нем как раз и реализуется удивительный принцип, когда подготовительный текст выглядит “во многом уже подготовленный”, а “предварительные конспекты” содержат “собственные суждения (обычно имеющие вполне законченную форму)”. Поэтому, учитывая особенности творческого метода поэта - близость к художественной форме выражения - и то, что “История Петра” в данном случае изучается в рамках филологической, а не исторической науки можно говорить, об издании “Истории Петра” с подзаголовком “Черновые тексты”. Это в большей степени соответствовало бы действительному положению вещей, научной истине и способствовало бы более внимательному отношению к пушкинскому исследованию специалистов и заинтересованных читателей.