Пушкин - историк Петра - Лисунов Андрей Петрович - Страница 32

Начиная с “ 1710 года” Пушкин заметно меняет свое отношение к Петру. Ирония поэта утяжеляется и приобретает явный негативный оттенок. Так, царь проявляет хитрость и упрямство в религиозных

132

вопросах: “Петр повелел сибирск.<ому> архиерею Филофею обращать в христианскую веру иноверные племена, что не зависит от Царской власти, но от проповеди слова божия” (Х,143). Однако ведь повелел, хотя это и не зависит от царской власти. Пушкин отмечает: “Петр не сдержал своего слова. Выборгский гарнизон объявлен был военнопленным. Петр озлоблен был обидою, учиненною его белому флагу кап.<итаном> Лелиим” (Х,146), “Петр и тут удержал гарнизон рижский, вопреки слова, данного его фельдмаршалом” (Х,148). Все очевидней становится, что Петр служит навязчивой идее, не совпадающей с желанием и настроением народа: “Петр на работы П.Б-ие потребовал 14,720 чел.<овек> (...) выслав их в П. Б. на вечное житье (дав им жалования по 12 р. в год, да по 10 на хлеб), поруча их в круглую поруку, чтоб дорогою не разбежались” (X, 149). Да и забота его о людях носит довольно неловкий характер: “Петр, заметя на чухонцах худую обувь, выписал из нижегор.<одской> и казанск,<ой> губерний лучших лапотников, дав им 1 рубль в неделю кормовых денег, для обучения чухонцев плесть лапти. Пасторы каждый месяц должны были доносить выборгск.<ому> правлению о их успехах”(Х,150). А как будут носится лапти в болотистой местности не подумал?!

Следующий 1711 год обернулся военным позором реформатора. Пушкин начинает эту тетрадь с уже привычной для него иронии: “I янв.<аря> Петр обедал у кн. Менш.<икова>; вечером, при фейерверке, освещены два щита, на одном изображал.<ась> звезда с надп.<исью>: “Господи, покажи нам пути твоя”, т.е. господи, покажи нам дорогу в Турцию, на другом - столб с ключом и шпагой, с надписью: “Иде же Правда, там и помощь божия”. Однако бог помог не нам” (Х,156). Выходило так, что правды не было на стороне Петра. Незадолго до Прутской компании царь “...объявил всенародно о браке своем с Екат.<ериной> Ал.<ексеевной>...” (X, 159). Естественно, что после этого она “...упросила его остаться при нем” (ХД62), и царь двинулся на войну с обозом, полным придворных дам. Пушкин соглашается с тем, что Петра подвели им же нанятые иностранцы: “Армия шла, но

133

вечером 7-го июля от Януса, бывшего с конн.<ицей> в двух милях впереди, вдруг доносят, что неприятель через Прут уже перешел. Петр повелел ему отступить, но известие было ложное турки еще тогда не переправились. Янус мог их предупредить. Малодушие его доставило туркам безопасную переправу. Они атаковали Януса; Петр сам подоспел, и неприятеля отогнал” (X,168,169). Очевидно, Пушкин еще не ознакомился с записками Моро-де-Бразе. Упоминание о нем поэт сделает в тетради за “1718” год. Однако нелицеприятная оценка деятельности Петра у Пушкина уже утвердилась. Безобидное, на первый взгляд, замечание: “Штеллин уверяет, что славное письмо в сенат хранится в кабинете е.<го> в <величества> при имп.<ераторском> дворце. Но к сожалению анекдот кажется выдуман и чуть ли не им самим. По крайней мере письмо не отыскано” (Х,168) отсылает к пушкинскому же высказыванию более чем десятилетней давности из “Заметок по русской истории XVIII века”: “Указ, разорванный кн. Долгоруким, и письмо с берегов Прута приносят великую честь необыкновенной душе самовластного государя”. В этой чести поэт и отказывает Петру. Чем же занялся реформатор после серьезной неудачи? “Петр писал в Сенат о сбережении коровьей шерсти etc, и пригоне в П. Б. к будущему лету 40,000 работ.<ников> (в прошлое но причине войны было 20,000)”(Х,172). Пушкин не случайно, говоря о работниках, использует глагол, применяемый обычно в отношении к животным. Выходило, народ погибал при строительстве Петербурга, а царь заботился “о сбережении коровьей шерсти”, которой, надо понимать, и так немного. Должен был удивить Пушкина и очередной шаг Петра: “Другим ук.<азом> повелевает пряжки на салдатск.<их> башмаках заменить ремешками, по прим.<еру> других государств”(Х,175).

Следующая тетрадь “Истории Петра” не вносит никаких существенных дополнений в образ реформатора. Пушкин приводит перечень дипломатических и государственных мероприятий Петра, воздерживаясь от прямых оценок. Лишь в очередной тетради за 1713 г. поэт высказывается более определенно: “Прибывшие из Москвы

134

сенаторы донесли Петру, что вопреки указу 1711 года многие дворяне от службы укрываются. Тогда Петр издал тиранский свой указ (от 26 сент.<ября>), по которому доносителю, из какого звания он бы не был, отдавались поместил укрывающегося дворянина” (Х,202). То, что Петр - тиран, у Пушкина не вызывало никакого сомнения. Важно было уточнить это, и, начиная со следующей тетради, поэт не просто приводит примеры “разносторонней” деятельности Петра, а откровенно сортирует их. В самом характере рукописи произошел крутой поворот в сторону безоговорочного осуждения Петра. Связан ли этот скачок с перерывом в работе, за время которого произошли определенные изменения во взгляде поэта, или наступил естественный момент эмоционального прорыва, окончательного понимания личности царя? Сказать трудно. Пушкин иронизирует по поводу указа разрушающего дворянские семьи: “Славный указ о наследстве одному из сыновей по воле отцовской - издан был в сем году. - Петр долго его обдумывал” (Х,205). Поэт замечает: “Производство в чины положено по старшинству и по засвидетельству начальства. В полковники производить одному государю” (Х,205). Отдельные подробности, которые раньше вызывали улыбку, уже не выглядели забавными: “... был торжественный въезд -народ кричал Ура!, (...) Триумфатор, остановясь перед дверьми присудственной палаты (в сенате), велел доложить о себе его величеству князю кесарю и подал ему рапорт. Кн. кесарь пожаловал его в виц-адмиралы...”(Х,209). Пушкин также не скрывает и своего отрицательного отношения к законодательной деятельности реформатора: “Указ о дворянских детях подтвержден был с той же строгостию, а доносы по оному повелел подавать самому себе”(Х,209), “В сие время издан тиранский же указ о запрещении во всем государстве каменного строения под страхом конфискации и ссылки” (Х,209). Непродуманность и непоследовательность внутренней политики Петра поэт иллюстрирует следующим примером: “Провиант некогда доставляли натурою, но Петр положил сбирать соразмерную подать. Злоупотребления завелись, с году на год увеличивались, и наконец

135

государст.<венные> доходы видимо уменьшились, между тем как угнетаемый народ роптал и жаловался втуне” (Х,210). Речь идет о том самом народе, который кричал Ура! при торжественных въездах императора. Пушкин прямо указывает источник возникших злоупотреблений, но главный виновник не склонен искать причину в себе: “Петр в гневе своем повелел Ушакову прислать к нему преступников” (Х,210). Наказывал царь тоже избирательно и, как выяснялось, отнюдь не по закону: “Многие оштрафованы денежно, другие сосланы в Сибирь, нек.<оторые> наказаны телесно, другие - смертию etc. Кикин и Корсаков наказаны жестоко(?). С другими Петр примирился, празднуя их помилование пушечной пальбою”(Х,211). Последнее, конечно, относилось к “птенцам гнезда Петрова”. Безумие некоторых петровских указов Пушкин даже не комментирует в силу их очевидной нелепости: “О непродаже русского платья и сапогов; ослушников лишать имения и ссылать на каторгу”(Х,211).

Три следующих тетради до следствия по делу царевича ничего нового не привносят. Пушкин по прежнему фиксирует внимание на странностях петровской политики и не скрывает своего отношение к ней: “Петр подтвердил перед отъездом из П. Б. тиранский свой указ о явке дворян на осмотр в П. Б...” (Х,215), “На другой день издал указы: 1) о неподбивании сапог гвоздями и скобками, ибо таковые портят полы. Купцам торговать оным запрещено под страхом ссылки”(Х,216), “...3-го октября Петр опять издал один из своих жестоких указов: он повелел приготовлять юфть новым способом, по обыкновению своему, за ослушание угрожая кнутом и каторгою”(Х,217). И это делает царь, который утверждал, что Россия управляется отнюдь не посредством кнута! Не обошел своим вниманием Петр и религиозные проблемы, решая их отнюдь не в пользу отечественного православия: “По случаю посвящения архиереев в епархии Вологодскую и Астраханскую дана им инструкция. Архиереи обязывались 1) никого не проклинать и от церкви не отлучать, кроме как явных преступников и разорителей заповедей божиих и то проклинать их единолично, а не вседомовно, 2) с раскольниками и