Пушкин - историк Петра - Лисунов Андрей Петрович - Страница 11

45

Карамзина, Пушкин сам не избавлен от противоречий. Не поднимая проблему Петра, вряд ли можно было надеяться на серьезную критику Екатерины. Прежде всего это касалось рассуждений о феодализме и аристократии. Самовластие царя, по мнению поэта, как бы преграждало путь худшему самовластью правящей элиты, способной помешать освобождению крестьян. Между тем, не Долгорукие, а Петр на самом деле закрепостил народ. Позже Пушкин вернется к этой мысли и пересмотрит ее, равно как и характер деятельности Долгоруких. Но уже в “Заметках” поэт был близок к решению проблемы. Характеристика царя: “Петр I не страшился народной свободы (...) ибо доверял своему могуществу и презирал человечество”(ХI,14) выглядела удивительно целостной, и при кажущемся противоречии отражала то иррациональное, народное представление о Петре, которое спустя годы прозвучит на страницах пушкинского исторического труда как обвинение в антихристианстве. То же самое касается и замечания о греческом вероисповедании. Поэту еще предстояло разобраться с идеями Просвещения. В его рассуждениях об аристократии и феодализме рационализм опережал духовную интуицию и создавал довольно путаную картину эмоциональной и неконструктивной критики. Замечание о том, что Екатерина II “унизила беспокойное наше дворянство”, было исторически несправедливым. Пушкин пытался показать нравственную сторону самовластья, привлекая к ней внимание людей, далеких от политики, но, благодаря своим личным качествам, способных в повседневной жизни исповедовать идеи современного просвещенного человека. При непосредственном общении с этими людьми Пушкин наговаривал текст, однако по характеру дневниковых записей Долгорукова видно, что миссия поэта потерпела неудачу. “Свободы сеятель пустынный, Я вышел рано, до звезды”(II,302) - писал он тогда же. Видимо, это обстоятельство заставило Пушкина отложить работу, не давая ей дальнейшего продвижения. К тому же справедливые рассуждения Карамзина о народном достоинстве и дворянстве должны были натолкнуть Пушкина на новые размышления, которые в скором

времени привели к серьезным изменениям в его творчестве.

В конце октября - ноябре 1825 года образ Петра впервые появляется в художественном творчестве Пушкина. Загадочный отрывок из письма Дельвигу: “Брови царь нахмуря, Говорил: “Вчера Повалила буря Памятник Петра””(II,430),- написанный как "приращение к куплетам Эристова”, остался практически незамеченным исследователями. Каким бы ни был характер куплетов Эристова, очевидно, что в пушкинском изложении шутка царя над подчиненным, ставила всех ее участников в довольно невыгодное понижение: царя, как шутника над одним из символов своей власти, подчиненного, как легковерного человека, памятник, как неустойчивый объект. За год до этого в Петербурге было наводнение. Оно произвело на воображение Пушкина сильное действие. “Что это у вас? потоп? ничто проклятому Петербургу!” - писал он брату в 20-х числах ноября 1824 года. И чуть позже: “Этот потоп с ума мне нейдет, он вовсе не так забавен, как с первого взгляда кажется”(ХIII,127). Примерно в это же время Пушкин познакомился с X и XI томами карамзинской “Истории”. Нравственная оценка царствования Бориса оказалась близкой поэту. Лишенный светского общения и тем самым избавленный от необходимости откликаться на разные политические настроения, в михайловской ссылке поэт тесно соприкоснулся с народным характером, и это, в свою очередь, определило его новое обращение к Карамзину. В XI томе “Истории государства Российского” подчеркивалась особая роль народа в судьбе государства. Личность IБориса, но мнению Карамзина, при всем его стремлении быть справедливым государем, натолкнулась на нравственное неприятие россиян. Пушкин пишет драму, в которой эта мысль становится центральной, но он идет несколько дальше историка. Карамзин, по-прежнему несвободный от идеи неограниченного самодержавия, видит в Годунове негативный пример личности, не справившейся с нравственными проблемами, а потому отвечающей перед Богом.

Пушкин же в лице народа соединяет Суд божий и человеческий:

47

“...нельзя молиться за царя Ирода - Богородица не велиг”(VII,78). Стихийная сила оды “Вольность”, карающая царей за беззаконие -“Молчит Закон - народ молчит, Падет преступная секира...”(II,46), обретает конкретный образ и национальные черты: “..Но знаешь ли чем сильны мы (...) да! мнением народным”(VII,92). Народ становится нравственным условием существования своего государя. Это не замедлило сказаться и на творческом методе поэта - на “де героизации” пушкинских произведений - и, вероятно, на более углубленном понимании личности Петра. В письме к Н.Раевскому во второй половине июля 1825 года Пушкин пишет: “Читайте Шекспира, он никогда не боится скомпрометировать своего героя, он заставляет его говорить с полнейшей непринужденностью, как в жизни”(ХIII,198). Новый подход оказал благотворное воздействие на поэта: “Чувствую, что духовные силы мои достигли полного развития, я могу творить”,- писал он здесь же.

До записки “О народном воспитании” Пушкин несколько раз косвенно затрагивал тему Петра, пытаясь придать ей позитивное направление. В политическом отношении, отдаленная временем, при ослаблении правящего сословия и усилении единовластия, “аракчеевщине” фигура реформатора стала восприниматься, как символ определенной демократизации общества - “меньшим злом”. Для Пушкина это было связано еще и с личной неприязнью к Александру I. Помогла биография поэта. В стихотворении 1824 года “К Языкову” он пишет: “В деревне, где Петра питомец, Царей, цариц любимый раб (...) Скрывался прадед мой арап”. Таким образом, обнаруживалась, безусловно, положительная черта Петра - ему поэт был обязан частью своей родословной. Пушкин пишет автобиографические записки, где, вероятно, фигуре Петра отводилось почетное место: “В 1821 году начал я свою биографию и несколько лет сряду занимался ею. В конце 1825 года, при открытии несчастного заговора, я принужден был сжечь сии записки”(ХII,310). В одном из стихотворных набросков того времени обнаруживается сюжетная линия будущей прозы о Петре: “Как

48

жениться задумал царский арап”(II,338). В письме к брату от начала февраля 1825 года Пушкин пишет: “Присоветуй Рылееву в новой его поэме поместить в свите Петра I нашего дедушку. Его арапская рожа произведет странное действие на всю картину Полтавской битвы”(II,367).

Существовали также отдельные публицистические замечания о Петре. В августе 1825 года поэт писал в критической статье “О предисловии г-на Лемонте...”: “Войны литовские не имели также влияния на судьбу нашего языка; он один оставался неприкосновенною собственностию несчастного нашего отечества. В царствование Петра I-го начал он приметно искажаться от необходимого введения голландских, немецких и французских слов”(ХI, 32). В декабре 1825 г. Баратынский писал Пушкину: “Иди, довершай начатое, ты, в ком поселился гений! Возведи русскую поэзию на ту ступень между поэзиями всех народов, на которую Петр Великий возвел Россию между державами”. Но неопределенное отношение к Петру мешало поэту безоговорочно принять эту аналогию. В его поэтическом творчестве главное место государственного деятеля по-прежнему занимает Екатерина. Более того, взгляд на императрицу изменяется, выходит за рамки чисто политической оценки. Если в 1822 году в первом “Послании цензору” Пушкин укоряет цензора: “...читал ли ты Наказ Екатерины? Прочти, пойми его; увидишь ясно в нем Свой долг, свои права, пойдешь иным путем”(II, 269), то спустя два года, во втором “Послании”, он находит “венцу Екатерины” теплый эпитет “осиротелый”. К тому же приход к власти Николая, откровенно не любившего свою царственную бабку, сделал бессмысленной критику императрицы.

Факт, что записка “О народном воспитании” была написана спустя несколько месяцев после казни декабристов, всегда вызывал у исследователей замешательство. Одни видели в нем свидетельство временной растерянности поэта, другие, наоборот, смелый тактический ход, позволяющий внедрить в сознание власти оппозиционные настроения. Традиционно считается, что в “Записке” Пушкин высказал личное мнение о народном характере петровских реформ. Но зная, что