Многорукий бог далайна (Илл. А. Морозова) - Логинов Святослав Владимирович - Страница 2

Шооран схватил обломок камня и кинул. Делать так не полагалось — камень мог испортить иглы, но Шооран устал и обозлился. Он и так с утра забрел чересчур далеко — много дальше, чем дозволялось ему, а теперь еще бежал вслед за туккой, которая казалось и не думала уставать и, каждый раз, когда Шооран настигал ее, выпускала все новые иглы, безжалостно калеча кожу жанча, шипела и металась из стороны в сторону. Камень, впрочем, в тукку не попал, а ударившись об один из мелких тэсэгов, поднимавшихся повсюду, разлетелся на хрупкие осколки. Тукка на мгновение остановилась, вертя замотанной головой и, видимо, ничего уже не соображая от страха, и тут Шооран схватил ее. Он наступил на край жанча, рукой, пачкаясь в нойте, ухватил другой край и поднял жанч с запутавшейся в нем туккой на воздух. Тукка завертелась и зашипела отчаянно, но это не помогло ей. Шооран свел полы вместе, крепко стянул их рукавами, и тукка оказалась упакованной в узел. Она могла шипеть и бить иглами, но освободиться не умела. Правда нести ее придется на вытянутой руке, чтобы не напороться на иглу.

Шооран гордо распрямился, подняв вверх узел, и вздрогнул, лишь теперь увидев, куда забежал, увлеченный погоней. Впереди, не было ни одного тэсэга, оройхон там кончался, а дальше насколько хватало глаз, расстилалась бледная гладь далайна. Далайн казался живым, он дышал, по липкой тягучей влаге медленно пробегала дрожь. Временами на поверхности вздувался бугор, он бесцельно двигался пока не опадал или не ударялся о край оройхона. Тогда на камне оставалась шевелящаяся груда поделенных на сегменты тел, извивающихся щупалец, каких-то спутанных волос. Влага растекалась по сторонам, загустевала, превращаясь в нойт.

Секунду Шооран обалдело смотрел на эту картину, о которой так много слышал, потом повернулся и бегом бросился назад. Он, никогда прежде не видавший далайна, отлично знал, что его глубины могут выпустить смерть. Житель далайна, страшный Ёроол-Гуй выбрасывался на берег и цепкими руками тащил к себе всех, до кого успевал дотянуться. А рук Ёроол-Гуй имел много и мог дотянуться до любого места в оройхоне. В такую минуту люди бежали к границе и вжавшись между палящими аварами, пережидали беду. Последний раз такое случилось два года назад, когда Шооран был совсем маленьким. Он запомнил лишь темноту и отчаянный шепот матери: «Не смотри! Не смотри!..» А что он мог видеть, если мама с головой укутала его в свой жанч и так крепко держала, что при одном воспоминании о том дне, у него начинают болеть кости? И все же именно тогда он понял, почему мама требует, чтобы он не отходил далеко от границы. Ведь только на узкой полоске между всесжигающими аварами и кромкой оройхона удавалось быть в безопасности. Жаль, что прокормиться на этой полосе не смогла бы и тукка, поэтому всем, даже детям, каждый день приходилось отправляться на загаженный нойтом оройхон, и Шооран, несмотря на предупреждения матери, постепенно уходил все дальше от безопасной границы, пока, наконец, не достиг далайна.

Большие мальчишки хвастались, что ходят сюда чуть не ежедневно, но Шооран знал, что это неправда, и потому бежал, не пытаясь скрыть страх. Но через пару минут начало болеть под ложечкой, Шооран задохнулся и перешел на шаг. Далайн был уже не виден, страх отпустил, и вновь стала радовать тукка, затянутая в узел и даже не пытающаяся выбраться на волю. Такая огромная тукка! За ее шкуру можно получить все, что угодно. Из шкуры тукки шьют башмаки, которые носят знатные цэрэги, живущие на сухих оройхонах, и даже сам царственный ван. Там, в сухих краях есть много чудесных вещей, но тукки там нет… тем более такой большой. Из нее одной получится целый башмак. А если шить башмаки поменьше, то можно выкроить и два. Шооран представил свои ноги не в бесформенных буйях, а в башмаках из кожи тукки с иглами в носке и на пятке, чтобы удобнее было драться, и проникся гордостью за свой подвиг. А мясо тукки, говорят, очень вкусное… он никогда не пробовал его.

Шооран миновал уже два суурь-тэсэга и знал, что скоро окажется в знакомых местах. В отличие от простых, мелких тэсэгов, разбросанных повсюду словно бородавки, восемь суурь-тэсэгов располагались квадратами, они были высоки, и по ним удавалось легко найти дорогу. Шооран снова припустил бегом, но вдруг остановился. Навстречу ему из-за кривобокого тэсэга вышел Бутач.

Бутач был самым большим и отчаянным из мальчишек, он часто отнимал еду даже у взрослых женщин. Просто так он никого не трогал, но пройти мимо маленького мальчика да еще с тугим узлом в руках, не мог.

— Что промыслил? — ласково спросил Бутач.

— Ничего, — Шооран попятился.

— Ну, коли ничего, так давай сюда, — заключил Бутач. — Ведь если это «ничего», то тебе его не жалко. Так ведь?

— Не дам, — внутренне похолодев, сказал Шооран.

После таких слов немедленно должна была последовать взбучка, Шооран внутренне был готов к ней, и даже согласен, что так и должно быть, но… только не сейчас. То есть, пусть будет какая угодно взбучка, но тукку он не отдаст. Он поймал тукку сам… это его тукка…

— Это мама сказала отнести Боройгалу, — принялся врать он, отчаянно надеясь, что упоминание самого сильного из мужчин остановит грабителя. Однако, на Бутача слова действовали слабо. Он протянул руку намереваясь вырвать узел из ослабевших пальцев, но Шооран дернулся назад и резко, без размаха хлестнул Бутача узлом по лицу. Очнувшаяся тукка разом выпустила все свои иглы, щека Бутача мгновенно вспухла и окрасилась кровью. Узел развязался, тукка выпала. Еще в воздухе она извернулась, чтобы приземлиться на ноги, и, ни секунды не мешкая, кинулась наутек. Шооран метнул вслед жанч, но промахнулся. Может быть, он попал бы и на этот раз, если бы не Бутач. В первый миг тот замер, захлебнувшись криком — ядовитые иглы обожгли нестерпимой болью — но потом, увидев тукку, пересилил себя и, сбив с ног Шоорана, ринулся вдогонку.

Шооран поднялся, поднял окончательно изгаженный жанч. Тряслись руки, дрожали губы. Жизнь, только что казавшаяся замечательной, погибла безвозвратно. Тукка сбежала, и неважно, поймает ее Бутач или нет: он теперь раздет, и руки болят, и неясно, что сказать маме, а Бутач, когда вернется, попросту убьет его. Такого не прощают никому и никогда — рубцы от игл останутся на лице Бутача на всю жизнь, так что Шоорану теперь лучше сразу и самому прыгать в далайн.

— Жирх вонючий! — выкрикнул Шооран самое страшное оскорбление, какое только знал.

Скорее всего, Бутач не услышал его, да и что мог добавить крик к тому, что он уже сделал? Ничто не могло ни исправить беды, ни сделать ему еще хуже. Шооран медленно поплелся к дому. Здесь уже было много людей: женщины тонкими палочками разгребали жидкую грязь, выискивая съедобную чавгу, малыши играли в кашу-малашу, а те, кто постарше — в запретную, но вечную игру «Мышка, мышка, засоси!». Шооран не видел никого. Больше всего ему хотелось, чтобы весь оройхон провалился сейчас в глубины, и пусть, раз мир так несправедлив, не останется вообще ничего, лишь тягучая влага и безмолвные твари далайна скверные на вид.

Шооран всхлипнул, дождавшись, наконец, слез, и словно тяжелое эхо донеслось в ответ на его судорожный всхлип. Сосущий чмокающий звук прокатился над приземистыми тэсэгами, заглянул в беспросветные недра шавара, вернувшись оттуда усиленным, и завершился бесконечно сильным мокрым шлепком, гулко отдавшимся в раскаленном аду приграничных аваров.

Долгий миг в воздухе висела оторопелая тишина, затем все разом закричали, началась паника. Испугались даже те, кто по малолетству не мог помнить этого звука: страх был безусловен, его воспитала память предков, погибавших под шумный хлюпающий вздох. Люди похватали кто что мог: грудных детей, оставленных на верхушке тэсэга, где посуше, мешки с чавгой и сырым харвахом, палки из хохиура и настоящего дерева, еще какой-то скарб — бросать нельзя ничего! — и кинулись к огненной границе на узкую полосу, свободную и от огня и от влаги. Дети бежали вместе со взрослыми — кто-то сбивал их с ног и, не оглянувшись, бежал дальше, кто-то задерживал шаг и подхватывал на руки. Бежали трехлетки, размешивавшие «кашу-малашу», сдуло игроков в «мышку»: лишь один — чемпион, кого неведомая «мышка» засосала особенно глубоко, бессильно дергался, пытаясь освободить увязшие ноги, и отрывисто, вскриками плакал.