История - Хониат Никита - Страница 94

10. Через несколько дней латиняне убедились, что на сухом пути никто не решится им противостать, и потому приблизились к заливу9*. {276} Затем конница их двинулась вдоль по берегу, а военные корабли, дромоны и вместе с ними грузовые корабли, сопровождая ее, вошли в самый залив. Когда таким образом сухопутные и морские силы неприятеля сошлись к укреплению10*, к которому римляне обыкновенно привязывали тяжеловесную железную цепь, служившую для воспрепятствования входу во внутренность гавани неприятельских кораблей, немедленно началось нападение на крепость. И вот открылось ужасное зрелище! Одни из римлян, защищавших укрепление, после непродолжительного сопротивления были обращены в бегство; другие убиты, или взяты в плен; некоторые по цепи, как будто по канату, кинулись и укрылись на стоявшие здесь наши триеры*; многие, не успев ухватиться за цепь, стремглав бросились просто в море. Наконец самая цепь была прорвана, и весь неприятельский флот ворвался внутрь нее. Одни из наших триер поступили немедленно во владение неприятеля; другие, наткнувшись на городской берег, после бегства с них всего экипажа, получили {277} сильные повреждения. Это было невообразимое бедствие, какого никогда никому и на сердце не приходило. Оно совершилось в июле месяце шесть тысяч семьсот одиннадцатого года**. После небольшого отдыха, продолжавшегося не долее того, сколько нужно было времени, чтобы сообразить, что делать далее, латиняне, как с моря на кораблях, так и с сухого пути со всею конницею, следовавшею в арьергарде пехоты, подступили к Козьмидию***, встретив от римлян незначительное сопротивление только около тамошнего моста4* и так называемого Просверленного Камня. Грузовые суда, военные корабли и дромоны пристали здесь к берегу; а предводитель сухопутных войск устроил лагерь, обведенный отчасти рвами и частоколами, около холма, с которого видны лежащие оттуда к западу здания влахернского дворца. Уже близ самой подошвы этого холма стояло одно дворцовое здание, к югу опиравшееся на стену, которую для обороны дворца построил царь Мануил, а с севера примыкавшее к морю; так что, стоя на {278} стене, можно было видеть высокие неприятельские шатры и даже почти разговаривать с теми из неприятелей, которые были расположены близ гиролимнских ворот5*. Не было совсем ни вала, ни других каких-либо оборонительных сооружений, и только одни стены города отделяли нас от осаждающих. Император Алексей, уже давно затаивший в душе своей мысль о бегстве и всецело преданный ей, вовсе не надевал вооружения и не показывался неприятелям лицом к лицу; но, сложа руки, сидел и смотрел на то, что делалось, с верху высоких теремов, которые назывались теремами аллеманки-царицы6*. Его близкие сановники и его родственники с горстью конницы и небольшим отрядом пехоты появлялись из-за стен как бы за тем только, чтобы показать, что город еще не совсем пуст. С той и другой стороны по несколько раз в день происходили таким образом отдельные неожиданные кавалерийские сшибки, при чем несколько всадников с обеих сторон перебрасывалось между собою копьями в доказательство своей личной храбрости и не-{279}устрашимости, и наши в этих случаях вели себя недурно, особенно — когда управлял схваткою царский зять Феодор Ласкарис. Своими страшными ударами он доказал латинянам самим делом, что и между римлянами есть храбрые люди. Равным образом выходили иногда на вылазку, особенно через то дворцовое здание, о котором мы сейчас отдельно упомянули, отряды пехоты и завязывали с неприятелем непродолжительную битву. Изредка также неприятели стреляли во дворец из каменометных машин, и в свою очередь со стен города летели в них тяжелые камни, бросаемые также машинами. Наконец семнадцатого числа месяца июля неприятели положили и с суши, и с моря произвесть решительное нападение, по-видимому, с намерением, достигнуть ли своей цели, или не достигнуть, вступить после того в переговоры, потому что, во всяком случае, выигрыш должен был быть на их стороне. И вoт одни стали со своими кораблями против Петриона7*, укрыв их воловьими кожами, чтобы защитить от огня, и увешав по реям веревочными лестницами, которые посредством блоков, прикрепленных к мачтам, легко опускались и опять поднимались вверх. Другие установили стеноломный таран и расставили по местам чагротоксотов. Таким образом по данному {280} знаку одновременно начался общий приступ, и страшная битва заревела повсюду. Латиняне, действовавшие тараном, пробив стену, упирающуюся в море близ того места, которое называется «Царские Сходни», открыли доступ внутрь; однако союзными римлянам пизанцами и секироносными варварами были мужественно отражены и должны были отступить, большею частью получивши сильные раны. Между тем осаждавшие с моря, подъехав плотно к городским стенам около Петриона и при помощи шлюпок кинув корабельные якоря на самой береговой земле, начали потом со своих лестниц битву с римлянами, защищавшими башни, и легко обратили их в бегство, пользуясь весьма важным для стрельбы преимуществом в битве и занимая позицию не только выше, но даже почти над головою римлян; потому что корабельные лестницы, быв вздернуты канатами вверх, поднимались гораздо выше городских стен. Овладев после того этой частью стенных укреплений, неприятели бросились в разные стороны и подожгли прилегавшие к стенам городские здания. Открылось жалкое зрелище, извлекшее целые реки слез в соответственность громадности пожара. На протяжении от влахернского холма до Евергетского монастыря все пылало, и пламя пожара разливалось за Девтер*. При виде такого {281} горестного бедствия, поразившего столицу, и под влиянием страха, возбужденного отчаянием, распространившимся в народе, царь, наконец, кое-как надел оружие. В особенности на него подействовало, когда он узнал, как велико было число недовольных, которые в гневном озлоблении осыпали его поносными и оскорбительными речами, утверждая, что единственно его бездействие внушило врагам дерзкую мысль напасть на самый город, что единственно он сам, не приготовив благовременно никакой защиты осажденному городу, довел до того, что война разразилась под его стенами, — дело небывалое до тех пор, — как будто не было в городе людей, умеющих владеть оружием, или не знал никто, что лучше было предупредить врага, нежели ждать, пока он предупредит, и добровольно поставить себя в то положение умирающего, когда болезнь в последней степени развития не уступает более силе лекарств. Двинувшись таким образом из дворца, царь собрал вокруг себя большой отряд конницы и сосредоточил значительную пехотную фалангу, в состав которой поступил весь цвет городского народонаселения; так что сухопутное неприятельское войско, увидав вдруг такое огромное ополчение, вздрогнуло от ужаса. И действительно, быть может, дело приняло бы спасительный оборот, если бы {282} царь или сам сразился с неприятелем, или дозволил вступить в бой своему зятю Ласкарису, неотступно рвавшемуся на борьбу с латинянами. Но мысль о бегстве, неотвязчиво преследовавшая Алексея, и непобедимая робость его ближайших советников помешали ему сделать то, что было должно сделать. Едва только, построив войско, он выступил за стены города, сопровождаемый благословениями всего народа, по-видимому, с намерением крепко стать против латинян, как немедленно с крайним стыдом и позором отступил назад, придав своею попыткою сопротивления еще более надменности и дерзости неприятелю, который, потрясая копьями, горделиво шел по пятам отступавших римлян. Воротившись во дворец, Алексей начал тотчас же готовиться к побегу, как будто хлопоча о том, чтобы город, быстро клонившийся к гибельному падению, пал ранее предназначенного срока, и желая ускорить грозившую ему его ужасную участь. Сообщив о своем решении некоторым из своих наперсниц и родственников, взяв также с собою дочь Ирину, десять центенариев золота и разные царские украшения, сделанные из драгоценных камней и яркого жемчуга, царь около первой смены ночной стражи с всею возможною поспешностью полетел в Девельт, где уже наперед приготовил себе убежище. Трусливейший из людей! Его не остановило нежное родительское чувство к детям; его не удержала любовь {283} к жене; его не тронула судьба великого города, и ничего подобного ему не пришло на ум; но в малодушии, в трусости он променял благо всех городов, областей и всего народа на свое личное счастье, и то — сомнительное! Алексей царствовал восемь лет, три месяца и десять дней. Мы видели, каков он был на войне; можно прибавить также, что не очень отличался он, — чтобы не сказать, что совсем никуда не годился, — и в делах внутреннего управления. Но за всем тем в нем были хорошие стороны. Он имел любезный характер, счастливую наружность и высокий рост. Не было человека добродушнее его. Всякому был открыт свободный доступ к нему, и он никого не отталкивал, ни у кого не отнимал языка суровою встречею или высокомерным взглядом; напротив, всякий желающий мог прийти, свободно просить его о своем деле и даже иногда возражать прямо и открыто. Правда, вокруг него всегда было также множество клеветников и льстецов. Чувствуя угрызение совести за свое преступное дело против брата, он боялся судьбы и постоянно трепетал руки, карающей все темные дела смертных; оттого часто бывал беспокоен и, стараясь казаться беспечным, на самом деле грустил, тревожился и хандрил. Если для царей великое и трудное дело не подрезать в уровень с другими выдающихся из ряду колосьев и не мстить жестоко своим обидчикам, то и в этом отношении нельзя не от-{284}дать чести Алексею: он не выкалывал глаз для распространения тьмы, не обрезал ни рук, ни ног, как грозди с винограда, и не мясничал над людьми. Во все время, пока он облекался в свою печальную порфиру, ни одна жена не надевала черного платья в траур по мужу, которого отняла бы у нее черная смерть. Не горели гневом его глаза, как вечно блестящие камни его короны, и никого не заставил он узнать на опыте, как можно проливать слезы такие же крупные, как его жемчуга. {285}