История - Хониат Никита - Страница 53

8. Впрочем, и после этого положение фессалоникийцев было несносно. Хотя убийство жителей на другой день по взятии города прекратилось, но зато наступили другие бедствия, которые многоразличными путями доводили несчастных также до смерти, заставляли даже предпочитать смерть жизни, так что, говоря словами многострадального Иова, многие искали смерти, но не находили. Конечно, и все вообще со взятыми на войне пленниками обращаются дурно, поступают немилосердно и делают все, что внуша-{381}ет гордость победителя, но латинянин, победивший врага и захвативший его в свои руки, есть зло самое несносное и неизобразимое словом. И если пленником его будет римлянин, и притом человек, вовсе не знающий итальянского языка и столько чуждающийся иностранных обычаев, что даже в одежде у него нет ничего общего с латинянами, то его считают существом, отверженным от Бога и осужденным на то, чтобы принять несмешанный сосуд и испить нерастворенную чашу гнева Божия. Какая смертоносная ехидна, какой ядовитый змей, блюдущий пяту, какой лев, губитель быков, пренебрегающий вчерашним ловом и питающийся только свежей добычей, может так неистовствовать, как неистовствуют бесчеловечные латиняне над своими пленниками? Они не трогаются мольбами, не смягчаются слезами, не умиляются ласковыми словами. Если бы кто приятно запел, для них это было бы то же, что крик коршуна или карканье вороны. Если бы чье пение было так очаровательно, что, подобно звукам Орфея, двигало бы камни, и такой певец напрасно касался бы струн лиры и тщетно начинал бы свою звучную песню. Если же иной раз варвар и тронется пением, то жестокосердная душа его считает это пение за предсмертную прекрасную песнь лебедя и затем снова принимается за убийство, по-прежнему остается безжалостной и, подобно твердой наковальне, не поддается никаким просьбам. Люди этого племени умеют удовлетворять только гневу, любят подчинять-{382}ся только его внушениям. Какого самого ужасного зла не сделает человек, ненавидящий римлян, собравший в сердце своем такую злобу к эллинам, какой никогда не собирал в себе и не порождал сам древний змей, враг человеческого рода? Проклятые латиняне считают чуть не раем страну, в которой нам досталось жить и собирать плоды; до безумия влюбленные в наши блага, они вечно злоумышляют против нашего рода и стараются всячески сделать нам зло. Иногда, соображаясь с обстоятельствами, они притворяются и нашими друзьями, но ненавидят нас, как злейшие враги. Даже и тогда, как говорят они слова ласковые, льющиеся тише и нежнее елея, и тогда слова их суть стрелы и острее меча обоюдоострого. Таким образом, между нами и ими утвердилась величайшая пропасть вражды, мы не можем соединиться душами и совершенно расходимся друг с другом, хотя и бываем во внешних сношениях и часто живем в одном и том же доме. Они, привыкшие ходить большей частью с поднятой головой и надменно выправляющие свой стан, обыкновенно смеются над кротостью нашего характера и над нашим смирением, происходящим от нашего скромного о себе мнения; а мы, презирая их гордость, хвастливость, спесь и надменность, наступаем на их поднятую кверху голову и доселе попираем ее силой Христа, дающего власть наступать на змей и скорпионов без всякого зла и вреда.

Но будем опять продолжать свой рассказ. {383} Так-то неистовствовало и столько-то богопротивных дел совершило сицилийское войско, вступив в город Фессалонику, после осады, которую оно начало шестого числа месяца августа третьего индикта шесть тысяч шестьсот девяносто третьего года и окончило 15 числа того же месяца решительно без всякой со своей стороны потери. И не в продолжение только войны фессалоникийцы, как мы сказали, терпели ужаснейшие бедствия, но и с окончанием ее судьба не склонилась к милосердию, и победители не сделались к ним снисходительнее. Варвары не только выгнали владельцев из их домов и присвоили себе все, что в них было собрано, но отняли у них и платье, не исключая последней одежды, покрывающей те части тела, которые сама природа велела закрывать, как студные; даже куска хлеба не давали они домохозяевам, трудовым имуществом которых завладели. Сидя в чужих домах, они ежедневно пировали и прогуливали все, что было можно, а тех, которые с трудом нажили это, пустили бродить по перекресткам, голодать, спать на голой земле, ходить без обуви и одежды, так что для людей, прежде богатых и знатных, теперь ложем была земля, кровлей — небо, а теплой постелью — навоз. Но что хуже всего и что уязвляет в самое сердце — прежним хозяевам нельзя было даже входить в свои дома. Если же кто входил или только заглядывал в дом, того находившиеся в нем, будто древняя злая Сцилла, тотчас же хватали, приводи-{384}ли к ответу и после многократных допросов, зачем он пришел, или заглядывал, или подходил к дверям прихожей, жестоко секли и заставляли отдать деньги, полагая, что они спрятаны у него где-нибудь в доме. Они думали, что из-за денег он и приходил осмотреть свой дом, опасаясь, чтобы их не украли, и торопясь узнать, уцелела ли от тщательных поисков врагов та часть дома, в которой они скрыты, или желая спрятать их в более надежное место. Не раз случалось, что иной отдавал все, что спрятал, когда видел, что надобно бежать из дома, и, однако же, не избавлялся от плетей; напротив, его еще больше били и подвергали многоразличным пыткам для того, чтобы он указал, где скрыты другие его сокровища. Иной же ничего не давал, а уверял, что и теперь он так же беден, как и прежде, и что только любовь к родительскому или им самим с большими издержками построенному дому заставила его уклониться с пути и невольно привела сюда, чтобы посмотреть на прежнюю свою собственность и поплакать над ней. Но и это не возбуждало сострадания и не избавляло от мучений; этих людей пытали, секли, вешали за ногу, коптили дымом, зажигая подложенную под них солому, мазали им уста нечистотою, кололи их копьями в бока и подвергали бесчисленному множеству других мучений. Они или умирали среди таких страданий, или полумертвые были вытаскиваемы из дома за ногу и, брошенные, как сор, лежали на улицах под открытым небом. {385}

9. Что же? Может быть, с таким радушием сицилийцы принимали и угощали прежних домохозяев, когда они приходили домой, а со всеми другими, которые бежали от своих домов, как от устьев ада, как от критского лабиринта или лакедемонской Кеады*, обращались кротче и оказывали им хоть несколько человеколюбия? Вовсе нет. Да и как ожидать чего-нибудь подобного от людей, которые свирепее зверей, которые вовсе не знают, что такое милость, и радуются несчастьям людским? И собаки иногда не трогают и не грызут зубами тех, кого настигают; если преследуемые ими падают на колени, они перестают лаять и сами собой, никем не принуждаемые, закрывают зев. Но латиняне не оказывали никакого сострадания тем, кого лишили имущества, чью собственность расточали с блудницами, которых они очень ценили, за которыми гонялись и которым чуть не позволяли бить себя по щекам,— они, хвалившиеся, что овладеют всей Римской империей, как пустым гнездом и как покинутыми яйцами. Напротив, они еще смеялись над наготой многих и громко хохотали, когда проходил кто-нибудь высохший от голода, с раздутым желудком, с бледным, как у мертвеца, лицом, оттого, что лучшую его пищу составляли овощи, а праздничный обед — одни виноградные ягоды, которые он со страхом собирал где-нибудь в виноградниках. Так же сострадатель-{386}ны они были и к людям, одетым в изорванные одежды, завешивавшим рогожами те части тела, которые следует скрывать, и прикрывавшим голову плетенками из мастиковых ветвей. Встретившись с ними на улице, они с улыбкой и насмешливым видом хватались обеими руками за их бороду и за волосы на голове и, смеясь над всклоченной и отросшей бородой, говорили, что это нехорошо и что голову нужно стричь, по их примеру, в кружок. Бывало и то, что, проезжая верхом по площади с ясеневыми копьями, они направляли свои копья на несчастных по виду и опрокидывали их на землю. Если где-нибудь близ большой дороги была грязь или лужа, они толкали их на эту грязь, или избегая и гнушаясь встречи с ними, как не обещающей ничего хорошего, или не желая идти с ними по той же дороге. Если они заставали римлян за столом, когда те ели полбовый хлеб или какую-нибудь другую пищу, служащую к поддержанию человеческого тела,— в насмешку над ними опрокидывали чаши, толкали ногой стол и прерывали обед, не давали ни вовремя съесть кусок горького хлеба, ни спокойно выпить чашу прокислого вина, ни утолить жажду водой, взятой из цистерны. При этом бесстыднейшие из них и самые злые насмешники, люди, нисколько не боящиеся Бога, несколько нагнувшись и обнажив задние и другие части тела, которые люди обыкновенно прикрывают одеждами, обращались к обедавшим задом и, находясь на самом близком расстоянии {387} от кушаний, как безумные, выпускали из себя самые зловонные ветры. А иногда даже извергали из себя задним проходом, как из насоса, нечистоты чрева и оскверняли пищу, а у иных марали и лица. Они мочились в колодцы и пили потом доставаемую из них воду. Один и тот же сосуд служил у них и урильником, и кувшином для вина; не вымытый наперед, он употреблялся и на то и на другое: в него наливали вино и воду для питья, в нем же содержалась и нечистота, извергаемая из телесного канала. И угодникам Божиим, вписанным в число первородных, они не оказывали должного уважения, не обращали внимания на совершаемые ими чудеса, не изумлялись великим и дивным явлениям, которыми Христос прославляет тех, кто Его прославил в своих членах. Так, миро, истекающее из гроба славного чудесами и страданиями мученика Димитрия, они, черпая кувшинами и кастрюлями, вливали в рыбные жаровни, смазывали им обувь и без всякого уважения и нечестиво употребляли на другие надобности, для которых обыкновенно употребляется елей. Но миро, как будто оно вытекало из неистощимого источника или поднималось из бездны, текло еще в большем количестве, чудесно изливаясь в таком изобилии, что сами варвары признавали это явление чудом и ужасались благодати, полученной мучеником Христовым от Бога. Когда время общественного богослужения собирало римлян в храмы, и тогда грубые и наглые солдаты не оставляли их {388} в покое. Приходя к ним как будто для того, чтобы вместе помолиться и принести Богу жертву хваления, они ничего подобного не делали, но бесчинно разговаривали между собой и безобразно кричали или, по какому-нибудь поводу насильно хватая нескольких римлян за горло, давили их и тем прерывали пение, так что поющие явно пели в земле чужой, а не стоя в храме Божием. А многие, подпевая поющим песни Господу, пели срамные песни и, лая по-собачьи, прерывали пение и заглушали божественную службу.