История - Хониат Никита - Страница 12

Так как Масут нападал на восточные области и опустошал их, то Мануил выступил против него в поход и, достигши Мелангий*, отомстил тамошним персам. Затем, сделав распоряжения о восстановлении и охранении Мелангий, он возвратился в столицу, заболев колотьем в боках. Считая долгом отомстить и князю антиохийскому Раймунду за то, что тот нападал на киликийские города, подвластные римлянам, он выслал против него войско под начальством племянников Конто-{67}стефана, Иоанна и Андроника, и некоего Просуха, опытного в военном деле. Вместе с тем он отправил и длинные корабли, которыми начальствовал Димитрий Врана. Как скоро тамошние крепости и города, терпевшие нападения, были надлежащим образом обезопашены, он решился идти войной против персов, так как они домогались овладеть пификанскими укреплениями и, вторгшись в область фракисийцев**, опустошали все, встречавшееся на пути. С этою целью он прошел Лидию34 и, приблизившись к городам, лежавшим во Фригии и при реке Меандре, избавил эти города от угрожавших им опасностей, прогнав устрашенных персов. Достигнув Филомилия35, он и здесь имея стычку с турками, где и был ранен в подошву ноги одним персом: царь поверг его копьем на землю, а он во время падения пустил стрелу в его пятку. Так как неприятели считали его человеком страшным в делах, решительным и более отважным, чем отец его Иоанн, то он не хотел пойти назад и не слушался тех, которые советовали ему возвратиться домой, дабы персы не были наконец доведены до отчаяния и, собравшись, не причинили зла его войску, но с особенной поспешностью пошел против самой Иконии. В это время сам Масут, выступив из города, расположился лаге-{68}рем в Таксарах, которые прежде назывались Колонией; а одна из его дочерей, бывшая, говорят, в замужестве за двоюродным братом царя, сыном севастократора Исаака, Иоанном Комниным, который по поводу небольшого оскорбления убежал от дяди и царя Иоанна Комнина к Масуту,— стоя на стенах города, сказала при этом случае убедительную речь в защиту отца и султана. Между тем царь приблизился уже к укреплениям Иконии, окружил ее стены войском, дал позволение юношам бросать стрелы в крепость, не дозволив только оскорблять гробницы мертвых, но вынужден был отступить оттуда и идти назад. При этом отступлении — так как неприятели сделали засады и наперед заняли тесные проходы — происходили схватки сильнее прежних; но он преодолел, хотя и не без труда, все препятствия и возвратился в царствующий город.

Этот царь взял себе жену из славного и царственного рода алеманнов. Она не столько заботилась о красоте телесной, сколько о внутренней и душевной. Отказавшись от притираний порошками, от подкрашивания глаз, от щегольства, от искусственного, но не от природного румянца и предоставив все это женщинам безумным, она занималась и украшалась добродетелями. Притом имела свойственный ее роду характер непреклонный и была упряма. Поэтому и царь не много любил ее и, хотя не лишал ее чести, великолепных тронов, оруженосцев и прочего, чего требовало царское ве-{69}личие, но не соблюдал супружеской верности. Будучи молод и влюбчив, Мануил предавался рассеянной и роскошной жизни, любил пировать с веселыми и разгульными товарищами и делал все, к чему склонен цветущий возраст и чему учит всесветная любовь.

3. Впрочем, Мануил заботился и об общественных делах. Блюстителем за государственными доходами и главным контролером он, подобно своему отцу и царю, сделал Иоанна Пуцинского, который прежде был протонотарием почтового ведомства*; а ближайшим своим посредником и исполнителем собственных распоряжений назначил Иоанна Агиофеодорита, который сам постоянно находился при лице императора и принимал его приказания, как бы изречения оракула, а для приведения их в исполнение письменно и словесно имел при себе немало помощников из образованных людей, которыми богат был императорский двор, и преимущественно перед всеми Феодора Стиппиота, о котором скажем ниже. Иоанн Пуцинский был человек весьма сведущий по части финансовой, в высшей степени искусный и опытный в деле взимания податей, чрезвычайно строгий во взыскании прежних налогов и необыкновенно находчивый в изобретении новых. По харак-{70}теру он был крайне жесток и неумолим, так что легче можно было бы смягчить твердый и жесткий камень, чем преклонить его к тому, чего он не хотел. И, что еще удивительнее, он не только не трогался слезами, не смягчался жалобным видом, не преклонялся перед тяжестью серебра и не обольщался приманкой золота, но и был недоступен до бесчеловечия. Он никогда не входил в подробные объяснения с людьми, которые являлись к нему с какими-либо предложениями, но любя большей частью молчание, иногда не удостаивал их и приветствия, что для современников было крайне прискорбно и почти невыносимо. А от царя он был обличен такой силой и властью, что по своему усмотрению иные из царских указов отвергал и разрывал, а другие вносил в государственные кодексы. По представлению этого человека, царь Иоанн безрассудно уничтожил одно общеполезное учреждение, спасительное для всех островов и соблюдавшееся неприкосновенным при прежних царях. Корабельные пошлины, употреблявшиеся прежде на содержание флота, он присоветовал царю обратить в государственную казну, а трииры**, по закону поставляемые островами вместо ратников, он убедил царя чуть не потопить в море. Он представил, что трииры не всегда нужны для государства и общества, а употребляемые на них {71} ежегодно издержки огромны, и потому лучше сберегать эти суммы в государственной казне, а в случае нужды снаряжать флот на счет царских сокровищниц. Предложив такую мысль, достойную морского разбойника, он, однако же, принят был за человека отличного и вполне понимающего сущность дел. Чтобы склонить к этому царя, он, с одной стороны, пугал его чрезмерными издержками, а с другой — радовал умеренностью расходов. А между тем, вследствие этой дурной меры или этого скряжничества, теперь господствуют на морях разбойники и опустошают, как хотят, прибрежные римские области. Конечно, мы приписываем плоды тому, кто посеял семя, но не оправдываем и того, кто собирал их; обвиняем в пожаре того, кто подложил огонь, но не оправдываем и того, кто мог погасить его, но решительно не хотел сделать этого. Впрочем, Иоанн только до тех пор был преданным пользам казны контролером, искусным и бережливым распорядителем, и до крайности строгим во взыскании податей, пока имел полную власть и свободу делать все, что только было непротивно его мнению или что было ему угодно и возможно. А когда увидел, что его власть изменяется, свобода действовать по своему усмотрению ограничивается и значение мало-помалу уменьшается, потому что и другие начали усиливаться у царя, отстраняя его и лишая чрезмерного веса, тогда он изменил свои правила и стал всеми силами приспосабливаться ко времени и принорав-{72}ливаться к обстоятельствам. Сказав одному из своих приближенных: «Ну, теперь и мы будем богаты», он действительно сделался совсем другим человеком, женился на женщине из благородного, но падшего и забытого дома и, сделавшись отцом семейства, оставил своим детям огромное и достаточное для роскошной жизни богатство. Будучи человеком до крайности скупым и неподатливым, так что не решался даже поднять ресниц, чтобы взглянуть на бедных, он не распускал своего богатства, но, связав его неразрешимыми и нерасторжимыми узами, держал взаперти, как некогда Акрисий Данаю. Его скряжничество простиралось до того, что даже съестные припасы, присылаемые ему, он часто отсылал для продажи на рынок, а большие и жирные рыбы, как, например, сиаксы и лавраксы, присланные ему кем-нибудь, трижды продавал и столько же раз купленные вновь принимал от других, имевших до него нужду. Таким образом, эти рыбы обращались у него в рыбаков: выставляя свою величину, как уду, а жир, как приманку, они привлекали к себе проходящих и побуждали их к покупке.

Важное также значение по своим советам имел и Иоанн Агиофеодорит, но, по превратности дел человеческих, ему скоро назначен был хитрый товарищ Феодор Стиппиот. Этот человек то соглашался с Иоанном, то противоречил ему и, занимая по красноречию первое место, а по чину — второе, не довольствовался предоставленными ему почестями, но, крайне желая {73} большего и стремясь к высшему, всеми силами домогался первенства. Воспользовавшись случаем, когда произошли немаловажные разногласия между благородным мужем Михаилом Палеологом и Иосифом Вальсамоном, зятем Агиофеодорита по сестре, он решительнее приступил к исполнению своего намерения и, употребив все усилия, успел вытеснить Иоанна из столицы, как бы с высоты небесной, и забросить в самый отдаленный угол, на должность претора Эллады и Пелопоннеса, с тем, чтобы он привел в порядок тамошние дела и разрешил споры между упомянутыми лицами. Иоанн еще готовился к отъезду, а судьба, даже не дождавшись его удаления, перешла на сторону Стиппиота и, как говорится, обняв его ласково и радушно, стала украшать всеми почестями и возвышать от славы к славе. Наконец одного она возвела в великолепный сан каниклия*, сделала самым приближенным лицом к царю и возвеличила другими, еще большими преимуществами; а другого возненавидела и лишила куска хлеба, и, что всего удивительнее, не изменила своего решения и не отменила его, но до конца осталась при нем. С того времени Стиппиот стал управлять делами, как хотел. Это {74} был человек с умом глубоким и обширным, с характером любезным и с быстрым соображением. Он исполнял все, что приказывал царь, а царь приказывал то, чего хотел он. Впрочем, и царь не был тогда заражен постыдным корыстолюбием, был морем щедрости, бездной милости, доступен по приветливости своего обращения, неподражаем в царских добродетелях, имея душу еще простую и сердце бесхитростное. Старики рассказывали нам, что тогда люди жили как бы в золотой век, воспеваемый стихотворцами. Приходившие в царское казнохранилище за получением какой-либо милости походили на рой пчел, с шумом вылетающих из расщелины скалы, или на толпу людей, собравшихся на площади так, что сталкивались между собой в дверях и теснили друг друга: одни — торопясь войти, а другие — спеша выйти. Впрочем, об этом мы только слышали. А с другой стороны, и государственная казна в то время отличалась щедростью, разливалась, подобно переполнившемуся собранию вод, и, как чрево, близкое ко времени рождения и удрученное избытком бремени, охотно извергала из себя пособие нуждающимся. Ибо от доходов царя, отца Мануила, из которых часть уделялась на дела богоугодные и которые не подвергались беспутной и безрассудной трате, скопились груды денег и лежали, как кучи камней. К тому же, кажется, и Бог благословлял и умножал сокровища согласно со своим непреложным обетованием, указывающим и на {75} вечную награду, и на временное стократное воздаяние. Впрочем, недолго продолжалось это доброе настроение царя Мануила, но скоро прошло и миновало. Достигнув мужского возраста, он стал самовластнее управлять делами, с подчиненными начал обращаться не как с людьми свободными, а как с наемными рабами; стал сокращать, если не совсем прерывать потоки благотворительности, и даже отменил такие выдачи, которые сам назначил. Думаю, что он делал это не столько по недостатку доброты (при объяснении дел сомнительных, всегда нужно быть снисходительным), сколько потому, что не котила**, а целое тирсинское море золота нужно было ему на покрытие его огромных расходов, как это будет видно из дальнейшего моего рассказа.