Любовники (На Ревущей горе, у Лимонадного озера.Царство покоя.В другой стране) - Уинзор Кэтлин - Страница 44

Очевидно, Бет уже заметила, что случилось с одеждой Джасинты, ибо на лице ее появилась какая-то плутоватая усмешка. Служанка подняла обрывки платья и показала их хозяйке.

— А, понятно, у вас побывал гость.

— А ну-ка, замолчи немедленно! — возмущенно воскликнула Джасинта и хлопнула в ладоши. — Ты самая дерзкая из всех слуг, с которыми мне доводилось иметь дело! Принеси лучше мой пеньюар!

— Да, мадам. Простите, мадам. Я просто подумала, что мы посмеемся вместе.

— Понятия не имею, над чем это нам надо смеяться. Пока я ничего смешного не вижу, — бормотала Джасинта, пока Бет ходила за пеньюаром. Туфельки стояли возле кровати. Она надела их, завязала широкий пояс пеньюара, откинула голову так, что роскошные волосы водопадом рассыпались по спине, и начала перебирать их пальцами.

— Такую штуку может выкинуть только он, мадам. И хотя вас много раз предостерегали насчет него, вы все равно позволили ему все повторить. Как и все мы. Но я прошу прощения, если это напоминание чем-то обидело вас, мадам. — И Бет снова засуетилась по комнате, прибирая все вокруг. Потом подошла к столу, стоящему между двух огромных окон, и стала приводить его в порядок, убирая с него всяческие лишние предметы.

Джасинта угрюмо наблюдала за служанкой, рассерженная тем, что та осмелилась разговаривать с ней в столь фамильярной манере. Ибо такое никогда не позволялось ее слугам. Но в то же время радовал сам факт присутствия девушки. Тут раздался громкий стук в дверь, и Бет поспешила, чтобы взять у лакея поднос с завтраком. Потом ловко расставила все на столе, и Джасинта почувствовала аппетитный запах гречишных оладий, колбасок и кофе. Бет разложила все на красивые тарелочки, расписанные вручную, делая это с огромным удовольствием, а потом отступила на шаг от стола и пригласила хозяйку к завтраку.

Джасинта с понурым видом уселась.

— Спасибо, — пробормотала она. — Я… я не буду больше… груба с тобой, Бет.

— Да что вы, мадам, пустяки-то какие! Я-то понимаю, что у вас нервы сейчас, как струны у арфы. А он безжалостный, да?

Джасинта расстелила на коленях салфетку, приподняла с блюд серебряные крышки и кивнула.

— Да, он неприятен и груб, — согласилась она со вздохом. — Единственное… мне никогда не говорили, как он выглядит. Все считали, что он омерзительно безобразен.

— Конечно! Если бы женщины знали, какой он обаятельный, так зачем им тогда вообще были бы нужны другие мужчины? Все наоборот: это он вынуждает всех остальных мужчин выглядеть безобразными олухами, правда?

Ковыряясь в тарелке с безразличным видом, Джасинта снова кивнула.

— Да, ты права, это так. Однако он своенравен, капризен и жесток. Все время издевается, насмехается и поддразнивает, а я не могу и не буду больше терпеть подобное к себе отношение. — И снова ее слова повисли в воздухе, словно эхо, прозвучавшее когда-то давным-давно.

— Что я еще могу сделать для вас, мадам? — осведомилась Бет, снимая с постели простыни и одеяла и заменяя их на свежие.

Джасинта отложила вилку и сидела в задумчивости, подперев щеку кулачком и глядя в окно. Она видела бескрайние луга, над которыми вились облачка пара, стремительные потоки кипящей воды, низвергающиеся вниз по заросшим сосновым лесом холмам; а за всем этим удивительным зрелищем возвышались далекие горы. На нее напало какое-то странное оцепенение, и, пытаясь избавиться от него, она тихо вздохнула. Потом, словно ее осенило, резко встала из-за стола.

— Ладно… я найду, чем заняться! — прозвучало с вызовом. — А начать надо с ванны!

И она пролежала в горячей воде столько, сколько смогла выдержать; находилась в ванной до тех пор, пока жара не стала совсем невыносимой. Потом задумчиво изучала свой гардероб, перебирала платья, с помощью Бет надевая и снимая их, ибо ее никак не устраивал собственный внешний вид. В конце концов она остановила свой выбор на платье из светло-зеленой шерсти с черными полосками, вшитыми в корсаж сверху вниз и крест-накрест — в присобранные складки юбки. Потом Бет долго укладывала ее волосы. Затем пришлось потратить немало времени, выбирая перчатки, шляпку, драгоценности и зонтик от солнца.

Но чем ближе к концу подходило ее одевание, тем медлительнее становились движения и тем сильнее дрожали руки от какого-то дурного предчувствия. Потом она ощутила тяжесть во всем теле, словно на каждую мышцу навалилась непосильная ноша. Ей казалось, что вот-вот руки-ноги откажутся повиноваться ей. Все время ее преследовала одна и та же мысль: «Зачем мне куда-то выходить? Чем я буду там заниматься?»

Теперь она стояла и смотрела на себя в зеркале, рассматривая свое отражение с каким-то враждебным безразличием, словно глядела на незваную незнакомку. И хотя выглядела поразительно красиво, ненавидела свое отражение. На ней были черные лайковые перчатки, элегантная шляпка; в правой руке находились изящная сумочка и зонтик, в левой — веер. Ее лицо, мертвенно бледное и удивительно трагическое, пристально смотрело на нее из зеркала. Так она стояла несколько минут, не сходя с места, а Бет тем временем суетилась вокруг, выглядя крайне испуганной и полной участия к хозяйке.

— Мадам… — прошептала она и робко дотронулась до Джасинты. — Вы готовы?

— Да, — отозвалась та со вздохом. — Ну что, пойдем?

Она медленно подошла к двери, и Бет открыла ее. Джасинта переступила порог, сделала два шага вперед, потом повернулась и посмотрела на дверь комнаты Шерри.

Всю ночь и все утро она пыталась выбросить из головы мысли о матери. Ведь они любили одного и того же мужчину и ненавидели друг друга. В их жизни не оставалось места для дружбы или терпимости. Они не должны больше встречаться, им нельзя больше разговаривать друг с другом… Все стало точно таким же, как было, когда Шерри умерла.

Джасинта ощутила, как вновь к ней возвращается чувство беспредельного одиночества, душевной пустоты, возвращается безнадежное желание еще раз услышать голос матери, увидеть ее нежную улыбку, ощутить теплое прикосновение ласковых рук, почувствовать ее любовь и преданность… И тут Джасинту охватило тяжелое чувство, в существование которого раньше просто бы не верилось: что впредь она будет лишена всего этого, и пройдут годы, много лет, пройдут века, в течение которых придется в полной мере осознать эту утрату как утрату части самой себя. И если когда-нибудь случайно воспоминания о матери станут мучить ее, придется тщательно скрывать их. И всегда эти воспоминания будут причинять ей нестерпимую боль, оставляя нечто вроде пустоты, в которой ей придется плыть вечно. И ничто и никто не освободит ее от щемящей тоски. Да, ей вечно придется терпеть эту невыносимую муку.

«А надо ли мне еще раз переживать это?

Нет, не могу, не могу…»

Джасинта повернулась, покачала головой, прошла мимо Бет, которая с недоумением наблюдала за хозяйкой, возвратилась в свои покои и вновь уселась у окна, поставив локти на подоконник, а руками в лайковых перчатках закрыв лицо.

— Бет, я никуда не пойду, — обратилась она к служанке. — Я не могу.

Произошла потеря самой себя, словно это была не она, а некто посторонний. Джасинта всегда чувствовала себя совершенно отстраненно, если душевная боль мало-помалу овладевала ею. Тогда она как бы полностью уходила от окружающего ее мира и ожидала, когда эта пришелица утихомирится. Ибо не могла сразу избавиться от нее. Ведь боль давила и топтала ее тело, как разъяренный гигант, превращалась в некий призрак, в отвратительного, безобразного домового, которому суждено было вторгнуться во внутренний мир ее души и медленно прохаживаться там, словно у себя дома, топая по полу, задевая плечами за стены, силком выталкивая другие ощущения, пока его не удовлетворяло освободившееся место. В этот миг отвратительный домовой оборачивался неуклюжим великаном, сметающим все на своем пути, поднимающимся во весь рост, растопыривая крючковатые руки и расставляя кривые отвратительные ноги, тем самым разрушая гармоничное здание ее существа. Почти то же самое случилось с Джасинтой, когда умерла ее мать. И все-таки именно в тот момент, когда злобное существо внутри уже собиралось окончательно разрушить границы ее сущности, ей удалось утихомирить чудовище, заставив его послушно присесть на корточки, а самой сделаться больше, чтобы уместить его в себе. Так с тех пор оно и жило у нее внутри.