За Россию - до конца - Марченко Анатолий Тимофеевич - Страница 7

Причиной тому на этот раз была телеграмма, только что полученная от комиссара одной из армий Юго-Западного фронта:

«Начавшееся 6 июля немецкое наступление на фронте 11-й армии разрастается в неимоверное бедствие, угрожающее, быть может, гибелью революционной России... Большинство частей находится в состоянии всё возрастающего разложения. О власти и повиновении нет уже и речи, уговоры и убеждения потеряли силу. На протяжении сотни вёрст в тыл тянутся вереницы беглецов с ружьями и без них — здоровых, бодрых, чувствующих себя совершенно безнаказанными. Иногда так отходят целые части. Положение требует самых крайних мер... Сегодня главнокомандующий с согласия комиссаров и комитетов отдал приказ о стрельбе по бегущим. Пусть вся страна узнает правду... содрогнётся и найдёт в себе решимость беспощадно обрушиться на всех, кто малодушием губит и предаёт Россию и революцию».

Метания Керенского продолжались несколько дней. Он то истерически грозился предать всех главнокомандующих суду революционного трибунала, то бросался к министрам за советами и поддержкой, то строил авантюристические планы нового наступления на фронте.

Наконец, прислушавшись к советам Бориса Викторовича Савинкова[4], комиссара Юго-Западного фронта, которого он уже прочил на пост управляющего военным министерством, Керенский приказал собрать в Ставке совещание главнокомандующих и министров правительства.

   — Мы должны выяснить состояние фронта после провала нашего наступления и разработать новую военную политику, — с апломбом заявил он.

Как ни хотелось Александру Фёдоровичу придать судьбоносному, как он охарактеризовал его, совещанию широкий размах, этот замысел не удался. Особенно «подкачал» кабинет министров — его представляли лишь Керенский, который, впрочем, был един в трёх лицах, ибо, будучи премьером, он, после отставки князя Львова, замещал должности военного и морского министров, да ещё министр иностранных дел Терещенко. Высший генералитет был представлен более широко: Верховный главнокомандующий генерал Брусилов, главнокомандующий Западным фронтом генерал Деникин, главнокомандующий Северным фронтом генерал Клембовский, генералы без должностей Алексеев и Рузский и начальник Верховного штаба генерал Лукомский.

В отличие от прежних совещаний, нынешнее совещание напоминало поминки. Скорбное траурное выражение на лицах, повышенная нервозность, которую тщетно пытались скрыть генералы да и сам Керенский.

Первым получил слово Деникин. Его на первый взгляд спокойные слова были словно начинены динамитом, который вот-вот должен взорваться. Резкие фразы падали в тишину:

   — Третьего дня я собрал командующих армиями и задал им вопрос, — говорил Деникин, не глядя на Керенского, — могут ли их армии противостоять серьёзному наступлению немцев? Получил ответ: нет! Общий голос: у нас нет пехоты.

Деникин сделал продолжительную паузу, как бы желая, чтобы его слова дошли до сознания всех присутствующих и не вызвали недопонимания и кривотолков.

   — Я скажу более: у нас нет не только пехоты. У нас нет армии, — суровым тоном продолжал он. — И необходимо немедленно, во что бы то ни стало создать её.

Наконец он бросил испытующий взгляд на Керенского. Тот оцепенело сидел за столом, уронив голову на руки. Создавалось впечатление, что премьер пребывает в глубоком забытьи и страшные слова Деникина проносятся мимо его сознания.

Деникин продолжал говорить, приводя всё новые и новые ужасающие факты гибели армии, теперь уже не способной даже к сопротивлению. Он так сумел наэлектризовать атмосферу совещания, что, чудилось, ещё немного — и участники его, вскочив из-за стола, ринутся в паническое бегство.

   — Ведите русскую армию к правде и свету под знаменем свободы! — Деникин заканчивал своё выступление. — Но дайте и нам реальную возможность за эту победу вести в бой под старыми нашими боевыми знамёнами, с которых — не бойтесь! — стёрто имя самодержца, стёрто прочно и в сердцах наших. Его нет больше. Но есть родина. Есть море пролитой крови. Есть слава былых побед.

Деникин снова с враждебным вызовом взглянул на Керенского. Тот пребывал в прежнем состоянии, и Деникин почувствовал, как в его душе закипает ненависть. Как перед броском в атаку под пулями неприятеля, он бросил премьеру полные гнева и мужества слова:

   — Но вы — вы втоптали наши знамёна в грязь. Теперь пришло время: поднимите их и преклонитесь перед ними, если в вас есть совесть!

Деникин хорошо понимал, что речь его уже ничего не изменит в армии и на фронте. Россию — в которой раз! — предали и продали. Погубив армию, новоявленные властители, способные лишь красоваться на митингах, упиваясь собственным словоблудием, готовы были погубить и Россию, растащить её по кускам, лишь бы утвердить свою власть и внушить народу, что они строят новый мир. Он понимал, что бросает свои гневные обвинения в пустоту и что единственным следствием его речи может быть лишь встречная ненависть со стороны Керенского и его сподвижников. Но сдержать себя уже не мог.

Закончив своё выступление, Деникин сел. Он ожидал, что реакция Керенского последует незамедлительно: прикажет снять Деникина с должности, а то и разжаловать, лишив генеральского чина. Не исключено даже, что его арестуют.

Но Керенский и в такой ситуации остался Керенским, то есть провинциальным актёром, способным играть и драматические и комедийные роли. Разом сбросив с себя оцепенение, он, порывисто вскочив из-за стола, ринулся к Деникину и судорожно затряс ему руку. Лицо его пылало признательностью:

   — Благодарю вас, генерал, за смелое и искреннее слово! — Патетика так и хлестала из этой проникновенной театральной фразы.

...Позже генерал Алексеев записал в своём дневнике:

«Если можно так выразиться, Деникин был героем дня».

А Керенский, уже в эмиграции, в своих мемуарах оценил речь Антона Ивановича иначе:

«Генерал Деникин впервые начертал программу реванша — эту музыку будущей военной реакции».

Нет, не мог Александр Фёдорович обойтись без того, чтобы всегда и везде говорить красиво!

5

Антон Иванович Деникин как в воду глядел, когда обвинял Керенского в том, что с его благословения высшие начальники в армии, в том числе и главнокомандующие, прогоняются со своих постов столь же бесцеремонно, как порой прогоняется домашняя прислуга.

Такая же чехарда происходила и с постом Верховного главнокомандующего. Не успел со своей ролью освоиться Алексей Алексеевич Брусилов, как на его месте возник Лавр Георгиевич Корнилов. Хотя это назначение Деникин встретил столь же радостно, как будто это было его собственное продвижение по службе.

С Корниловым Деникина «побратала» мировая война. Дивизия Корнилова и бригада Деникина находились в составе 24-го армейского корпуса. Потому-то на поле брани они действовали совместно, локоть к локтю. А ведь известно: ничто так не сближает военных людей, как фронтовое товарищество. Родство душ этих двух генералов объяснялось как их весьма схожими идейными убеждениями, так и тем, что оба они происходили из простых крестьян. Разница была лишь в том, что Корнилов вырос в семье сибирских казаков. В Усть-Каменогорске, уездном городе, основанном на том месте, где река Ульба впадает в Иртыш. А отец Деникина был уроженцем Саратовской губернии. И Корнилов и Деникин в детстве испытали большую нужду, знали, почём фунт лиха. Их армейский путь тоже был во многом схож: Корнилов окончил кадетский корпус в Омске, затем Михайловское артиллерийское училище в Петербурге. Так же как и Деникин, он учился в Академии Генерального штаба, правда, служить его послали в Туркестанский военный округ, в котором Деникин не был никогда. Пути генералов снова сходились на поле брани в русско-японской войне, а затаи и на русско-германском фронте, где, в отличие от Деникина, Корнилова ждало суровое испытание: дивизия его была окружена в Карпатах, а сам он, будучи тяжело ранен, попал в плен. Казалось, лишь с помощью Всевышнего Корнилов вырвался из плена в июле 1916 года и сразу же стал знаменит, был удостоен ордена Святого Георгия 3-й степени и назначен командиром 25-го армейского корпуса.