Три повести - Ходза Нисон Александрович - Страница 12

Лозин перестал записывать и задумчиво посмотрел на арестованного.

— Ну вот мы и познакомились, — сказал он устало. — Поверхностно, конечно. Но ничего, встретимся через несколько часов. К предстоящей встрече советую вам вспомнить, как ваша настоящая фамилия. Припомните также, кого вы знаете в Ленинграде. Что означает дата на полях газеты. И какое задание вы получили от немцев…

Утром Лозин продолжил дознание. За минувшую ночь черты Щеглова заострились, глаза глубоко запали.

— Надеюсь, сегодня вы будете говорить правду, — начал Лозин. — Как ваша настоящая фамилия?

— Я же сказал — Щеглов Николай Антонович. Это и в документах написано.

— Документы пишут люди, а люди делают то, что им нужно. Например, кто-то поставил на полях газеты дату, относящуюся ещё к тридцать седьмому году. Нам она непонятна, но кто-то сделал эту запись, значит, кому-то она нужна, — не правда ли?

— Возможно…

— Вы так и не хотите вспомнить, кому это было нужно?

— Нельзя вспомнить то, чего не знал.

— Всякое бывает… Итак, вы родились и жили до войны в Пскове? Интересный город. Несколько лет назад я провёл там целую неделю. Приходилось вам бывать в псковском кремле?

— Приходилось…

— Опишите его.

— Кремль является центром Пскова, он расположен на берегу реки Великой. В кремле имеется Троицкий собор. Кремль является древнейшим архитектурным памятником…

— У вас завидная память, — прервал Лозин арестованного. — Может быть, вы вспомните, сколько этажей имеют Поганкины палаты?

— Два этажа, если не считать полуподвальное помещение. В нём купцы держали свои товары.

— Так… Скажите, с Советской улицы видна звонница Спаса на Липне?

— С Советской? Звонница Спаса?

— Да, с Советской. Видна с Советской звонница Спаса на Липне?

— Видна… по-моему.

— По улице Энгельса можно выйти к реке Великой?

— По улице Энгельса? Нельзя.

— А куда по ней можно выйти?

— Куда можно выйти? По улице Энгельса?

— Да, по улице Энгельса. И перестаньте повторять мои вопросы.

— По улице Энгельса, как я помню, можно выйти к Новгородской улице.

— А вы утверждали, что нельзя вспомнить то, чего не знаешь, — сказал Лозин задумчиво. — Однако сами вы только что вспоминали именно то, о чём не имеете никакого представления. Свои «воспоминания» вы заучили по энциклопедии, но заучили довольно поверхностно. Впредь запомните, что в Пскове нет улицы Энгельса. И нельзя с Советской улицы увидеть звонницу Спаса на Липне, потому что такой церкви в Пскове нет. Поэтому я хочу вам напомнить о том, что вы не жили до войны в Пскове и не родились в этом городе, Значит, вы говорите неправду, стараетесь ввести меня в заблуждение…

Это был первый прямой удар, нанесённый арестованному, и Лозин с удовлетворением отметил его результат. До сих пор, отвечая на вопросы, Щеглов смотрел ему прямо в глаза, руки его неподвижно лежали на коленях. Лозин знал этот «защитный» приём преступников — открытый взгляд и неподвижные руки должны были создать впечатление уверенного душевного состояния. Но сейчас Щеглов потерял контроль над собой: глаза его бегали из стороны в сторону, неподвижные до сих пор руки крутили пуговицу гимнастёрки.

Второй удар последовал незамедлительно:

— Как вы думаете, что нам ответил штаб «вашей», — Лозин усмехнулся и повторил: — «вашей» дивизии на вопрос о лейтенанте Щеглове?

Арестованный молчал.

— Ваши хозяева работают из рук вон плохо. Легенда, которой они вас снабдили, рассчитана на детей. Впрочем, ваша судьба их не волнует. Так вот, штаб дивизии сообщил, что лейтенант Щеглов Николай Антонович убит в бою под Лугой. Как вы можете объяснить такой ответ?

— Не понимаю… Может, это другой… однофамилец… — Бледное лицо арестованного покрылось испариной.

Лозин понял — настало время для решительного удара:

— Где документы на имя политрука Хлебникова Ивана Сергеевича? Отвечайте! Говорите правду! Ну!

Арестованный рванул ворот, он задыхался.

— Я жду! Как ваша настоящая фамилия? Какое вы получили задание? Как оказались на фронтовой дороге? Говорите!

— Куликов…

— Имя, отчество?

— Василий Карпович…

— Продолжайте! Вам ясно, что вы полностью разоблачены? Ваша дальнейшая участь зависит от вас. Говорите правду! С какой целью вас забросили в Ленинград?

— Я скажу… скажу… Мне трудно… не могу говорить…

— Не можете говорить? Вот вам бумага, вот карандаш. Садитесь и пишите. Подробно: какое задание получили от немцев, какие знаете в Ленинграде явки, как и когда попали в плен, что означает дата на газете. Даю вам на всё два часа. Пишите! Не пытайтесь ввести нас в заблуждение!

Когда арестованного отвели в камеру, Лозин отправился с докладом к начальнику контрразведки Ленфронта. В основном картина была ясна. Куликов сдался добровольно в плен под Островом, с октября стал слушателем разведывательной школы в эстонском местечке Вана Нурси. Десятого ноября Куликова доставили в посёлок Кезево, где он прошёл дополнительную выучку под руководством начальника абвергруппы 112 капитана Шота. На рассвете двадцать первого ноября немцы на колпинском участке фронта переправили Куликова в Ленинград. Шпион должен был выявить действующие цехи ленинградских заводов, их производственные возможности, настроение жителей города, реакцию населения на обстрелы и воздушные налёты, расположение кораблей на Неве.

Начальник контрразведки слушал Лозина и одновременно просматривал протокол допроса Куликова.

— Его документы отпечатаны на подлинных бланках? — спросил он.

— На поддельных, но отличить это простым глазом просто невозможно… Есть основания полагать, что Разов со дня на день начнёт действовать.

— Я знаю об этом. Вы говорите, что всё началось с заявления сержанта Грачёва. Выходит, не зря мы учили народ бдительности. Представьте Грачёва к награде медалью «За боевые заслуги». А нам с вами награды получать ещё рано.

— Я о наградах не думаю, товарищ старший майор, — сказал обиженно Лозин.

— Верный признак, что вы их получите. Представление Грачёва не задерживайте: все мы в Ленинграде ходим под снарядами, спим под бомбами…

Лозин возвращался от начальника контрразведки в дурном настроении. Докладывая о деле Куликова, он умолчал, что ему так и не удалось выяснить значение надписи на полях газеты, в которую был завёрнут хлеб. Куликов твёрдо стоял на своём: ничего не знаю — хлеб получил уже завёрнутым…

8. «Имею подозрение…»

Дом на Лоцманском острове загорелся в полночь, никто его не тушил. Он горел медленно, тихо, и к утру вокруг пожарища появились лужи талого снега. Холодное солнце ещё не взошло, не миновал ещё комендантский час, а жители ближних кварталов потянулись к пожарищу за водой. Скрипели полозья детских салазок, звякали, бренчали привязанные к салазкам вёдра, чайники, кастрюли, котелки. Люди спешили, знали по опыту: воды всем не хватит. И хотя они спешили, но шли медленно, точно тянули за собой не детские салазки, а тяжело гружённые сани. Закутанные в тряпьё, в больших растоптанных валенках, они шли, волоча ноги, оставляя на снежной целине глубокие борозды.

Невидимый радиометроном сухо отстукивал секунды и внезапно умолк. Из уличных репродукторов вырвался тревожный голос диктора:

— …Район подвергается артиллерийскому обстрелу… Движение по улицам прекращается… Населению укрыться…

Гнусаво и тонко провизжал снаряд, где-то поблизости грохнул взрыв, но люди молча, упрямо продолжали тянуть свои салазки. Казалось, и обстрел, и взрыв, и голос диктора — всё это не имело к ним никакого отношения.

Диктор умолк, и метроном забился лихорадочно быстрым перестуком, предупреждая ленинградцев — снова смерть ворвалась в город, она рядом, уже есть убитые…