Морская раковина. Рассказы - де ла Куадра Хосе - Страница 9

Корнелио Пьедраита не играл ни на каком духовом инструменте, и вообще ни на чем не играл. На его попечении была бутылка с тростниковой водкой, которая, словно трубка мира, гуляла по кругу при каждом удобном случае. Кроме того, он носил, правда, без особой охоты, тяжелые громоздкие инструменты отца, потому что у старика была чахотка и он с каждым днем все больше и больше страдал от приступов кашля. Таким образом, Корнелио был незаменимым и самым важным лицом в оркестре.

Музыканты использовали парнишку для всевозможных дел, а он, услужливый и добрый по натуре, безотказно исполнял все просьбы, проявляя недовольство лишь в случае плохого настроения.

Единственно, чего он действительно не любил — это таскать на своей спине большой барабан. Против всего остального Корнелио не возражал: приходилось ли ему тайком, прячась от злых собак и любопытных взглядов, отнести индейской красотке любовное письмо Пачеко, лирического тенора, игравшего на басе; или, словно герольд, вышагивать, а иногда и бежать впереди оркестра, объявляя о его прибытии; или рыскать по обнесенным оградой пастбищам в поисках теленка, свиньи, козленка или другой какой-нибудь живности, которую можно прирезать длинным ножом… и сделать потом обед для девяти голодных желудков, потому что есть было нечего, что, кстати сказать, случалось довольно часто.

Когда оркестр бродил по засушливым приморским районам, Корнелио Пьедраите приходилось выступать в роли скотокрада.

— Эти чоло из Чандуя порядочные негодяи, — говорил Насарио Монкада Вера, считая и пересчитывая никелевые монетки, — нам удалось выбить из них всего лишь три сукре.

Северо Марискаль, такой же веселый, как его барабан, когда на нем выбивают зорю, беспечно отзывался:

— Зато в Санта-Элене мы поживимся как следует. Народ там щедрый! Вот увидите! Я раньше бывал там с оркестром покойного Меркиаде Санта Крус…

— Перуанца?

— Нет, он был боливийцем. Перуанцем его называли, чтобы подразнить. Он всегда злился.

— А-а!..

Редентор Миранда с беспокойством говорил:

— Это все хорошо, но что мы будем есть? До Санта-Элены еще надо дойти.

Насарио Монкада Вера молчал, размышляя, потом решительно заявлял:

— Я считаю, что сначала надо побывать в Энгунге, Энгине, Эль-Манантьяле, Эль-Асукаре… А потом уж идти в Санта-Элену.

— Пусть будет так.

Сегундо Аланкай не успокаивался:

— А вода? Как быть с водой?

— В Манантьяле продают воду.

— А деньги? Денег-то нет!

Вся жизнь для него состояла из затруднений. Совсем другим был его брат Хосе, который и настоящие-то препятствия не считал заслуживающими внимания.

Мануэль Мендоса, призывая на помощь всю древнюю индейскую мудрость, произносил последнее слово:

— Чтобы утолять жажду, природа создала арбузы… А арбузов в этих краях хоть отбавляй…

Редентор Миранда настаивал:

— Но дело не только в жажде… А мясо где мы возьмем?

Миранда был худ, как его тромбон. И беспокойство его было вполне объяснимо.

Но Мануэль Мендоса сейчас же возражал:

— А козы? Козы-то есть везде. Нет денег, чтобы их купить?.. Подумаешь!.. Разве с нами не будет нашего Отважного Барсука? Разве его не будет с нами?

«Отважный Барсук» — относилось к Корнелио, он получил это прозвище давно, еще в детстве, когда жил в своей родной деревне Дос-Эстерос.

Мальчик разрешал называть себя так только Мендосе, своему крестному, и Насарио Монкаде. На всех других он огрызался.

Рамон Пьедраита с нежностью смотрел на сына своими глубокими, лихорадочно блестевшими глазами.

— Вы его погубите! — говорил он. — Подумать только, они хотят, чтобы мальчик все время воровал! Так можно совсем испортить человека!

И прибавил со вздохом:

— Когда я умру и некому будет смотреть за ним, он обязательно угодит в тюрьму…

Мануэль Мендоса энергично возражал:

— А мы? Про нас ты забыл? А я? Про меня ты не подумал?

Он хмурил брови и договаривал:

— Тебя, кум, болезнь сделала трусом. Но ты не имеешь права бояться! Не имеешь права, кум!

Семь из них, включая мальчика, были с побережья, а двое — с гор.

Они вместе бродили по дорогам в поисках удачи, и теперь их крепко связывали узы дружбы. Их преданность проявлялась не в словах — что они могли сказать друг другу на своем неуклюжем, убогом языке малограмотных крестьян? Преданность — что гораздо важнее — проявлялась в делах и поступках, ежечасно, ежеминутно.

Сначала их было трое: Насарио Монкада Вера, Эстебан Пачеко и Северо Марискаль. Рожок, бас и маленький барабан.

Играли они плохо. Понимающим людям, которые их слушали, казалось, что эти адские звуки доносятся из недр земли или из бушующего, грохочущего моря.

— А люди танцевали, правда, Пачеко?

— Ну, еще бы!

— Мы и серенады пели!

— Да, нас нанимали на ночь. Я вспоминаю дона Пепе Сото, по прозвищу Деревенщина, он отвалил нам однажды тридцать сукре за то, что мы играли на пирушке, которую он устроил в честь сестер Мартине… Мендоса, ты знал сестер Мартине?

— Еще бы?! Что я гринго[8], что ли? Это ведь падчерицы Гойо Сильвы, их еще называли Рыжие Кобылки?

— Они самые.

— Какими они были веселыми… Старшая сейчас живет в Манаби, с одним монахом… А вторая умерла…

— Да… Камила… Это ее добивался Деревенщина… Но так и не получил… Все его планы расстроила одна девушка, которую он бросил из-за Камилы. Девчонка подослала к ней одного тихоню турка, из тех, что ездят с товаром на каноэ… якобы продать красивую вышитую шаль… Ну, а уж он все сделал, что надо…

— Да-да…

Так они вспоминали те времена, теперь уже довольно далекие, когда их было трое.

— А потом к нашей компании примазался ты, Мендоса.

— То есть как это — примазался?! Да вы еле-еле меня упросили!

— Мы?! Еще чего!

— А то кто же?!

И все весело рассмеялись.

— А Редентора Миранду мы подобрали на празднике святого Андреса в Бока-де-Канья.

— Вернее, в болоте Сапан.

— Словно каймана.

И они снова захохотали.

— Тебя, Пьедраита, мы встретили в Дауле, на празднике святого Чудотворца. Ты пришел из Дос-Эстерос в поисках работы.

— Да… В тот год сошлись две зимы… Тогда умерла мать моего мальчика… Я остался один, и мне было очень плохо в деревне…

Он помрачнел от тяжелых воспоминаний.

Потом продолжал:

— Как раз в тот день в Дауле меня избили… Со мной поступили так же бесчестно, как с Камилой Мартине, Рыжей Кобылкой!.. Я никогда не водил компании с моим двоюродным братом Томасом Масиа, а в тот день, когда я собирался уезжать, он встретил меня и сказал: «Послушай, ты, рожа, хватит нам ссориться, давай будем жить мирно». — «Ну что ж, рожа, очень хорошо», — ответил я (мы так друг друга называли — «рожа») и протянул ему руку… Он сейчас же пригласил меня распить бутылочку к метису Педро… И там меня здорово отделали… С тех пор у меня этот кашель… Ну, да ничего, я еще вылечусь! Обязательно вылечусь!

Мануэль Мендоса перебил его:

— Я все время твержу тебе об этом, кум. Кашель у тебя не проходит, а против него есть средство. Ты должен поехать в Сан-Доминго-де-Колорадо, тамошние индейцы вылечат тебя.

— Этим летом я поеду.

И так повторялось из раза в раз. Каждое лето Рамон Пьедраита собирался поехать лечиться от своего кашля в горы Колорадо… Каждое лето… Но так и не поехал… Так и не побывал там… Он поехал в другое место…

— С братьями Аланкай мы познакомились в Бабаойо, тоже на празднике.

— Да-да!

Братья Аланкай жили раньше в горах, в провинции Боливар. Их история несколько отличалась от истории их товарищей…

Хосе и Сегундо Аланкай были уроженцами Гуаранды и с детства работали в больших поместьях в услужении у местных касиков. В поисках лучшей доли они убежали в Лос-Риос, им удалось заключить контракт в одном из лесных хозяйств.

В те времена законы в стране были суровыми, за долги сажали в тюрьму.