Морская раковина. Рассказы - де ла Куадра Хосе - Страница 7

7

Мария состроила лукавую гримасу, словно кокетничала с молодым человеком, и продолжала:

— К несчастью, мой муж чуть не раскрыл все мои проделки, а поскольку я не отношусь к числу тех женщин, которые любят драму, — о, я предпочитаю водевиль! — то мне пришлось искать какой-нибудь надежный способ, чтобы раз и навсегда сбить мужа со следа. И как ты сейчас увидишь, такой способ я нашла. Я была в курсе всех последних побед моего супруга и каждый раз устраивала ему ужасные сцены ревности, ну, прямо — Отелло в юбке… Я плакала, по-настоящему плакала; ничего не ела, по крайней мере когда он видел; подумать только, я даже грозила покончить с собой. И он поверил всему. Можешь себе представить, как он, бедняжка, рассказывал про свою Марию, которая так его любит, так страдает… И вероятно, у него даже возникло желание как-нибудь загладить свою вину. Недурно, правда? Я решила, что настало время нанести удар, подготовленный мною заранее. Однажды вечером за ужином я едва притронулась к еде и сидела с распухшими от слез глазами. Я спросила мужа, как правильно пишутся слова «лицемерный» и «порочный». Он не придал большого значения этому вопросу, хоть и посмеялся над плохим образованием, которое дает духовенство в колледже Непорочного зачатия, и объяснил мне правильное написание обоих слов… Через некоторое время я залезла в его письменный стол, взяла конверт, лист гербовой бумаги, оторвала монограмму мужа и на его пишущей машинке «ундервуд», шрифт которой он прекрасно знает, написала ужасное анонимное письмо. В этом письме, якобы от имени одного друга, говорилось, что у меня есть любовник, что я лицемерка, что я порочная женщина… Разумеется, эти слова были написаны правильно… Прочитав и проверив письмо, я положила его в конверт с монограммой моего мужа. Послание пролежало у меня до следующего утра, когда я сама опустила его в почтовый ящик.

— Ну и умница ты, Мария! — в восторге воскликнула Эстер де Гаисариаин. — Я уже догадываюсь, чем все это кончилось.

— Но ты все-таки послушай, что было дальше, — продолжала Мария. — Мой муж имеет обыкновение просматривать почту утром перед уходом из конторы, поэтому он получил письмо вскоре после того, как я его отправила… Надо было видеть хитрое выражение его лица, когда он вернулся домой. Еще на лестнице раздался крик: «Где неверная? Где эта лицемерка? Где эта порочная женщина? Где она… дайте мне скорее расцеловать ее!» Я прибежала в гостиную, пытаясь изобразить на своем лице испуг… «Господи, что случилось, Эстебан?» Он не дал мне говорить, обнял и стал целовать, без конца повторяя: «Ах ты глупенькая! Итак, анонимное письмо, да? В следующий раз советую тебе действовать более осмотрительно… Ведь такое письмо никого не обманет… На моей бумаге… На моей собственной машинке…» И смеялся до слез. А я притворялась, что ничего не могу понять…

Эстер нервно расхохоталась. Смех ее заразил и Марию.

— Какие все-таки дураки мужчины, и особенно мужья! — в один голос воскликнули обе подруги.

— Что касается анонимных писем, — сказала под конец Мария, — то я приобрела на них своеобразную монополию… Мой муж часто получает предупреждения… и эти письма, написанные не мной, — настоящие… где каждое слово — правда… знаешь, что Эстебан с ними делает? «Маркины штучки!»— говорит он и выбрасывает их в корзину. Он думает, что я изменила стиль и стала «более осмотрительной». Да, душечка, это моя монополия…

— Действительно, Мария, — сказала Эстер де Гаисариаин, — это великолепный рецепт: своеобразный фильтр, неразрешимая загадка, абракадабра… Замечательно!

— Ты воспользуешься этим рецептом? — спросила Мария почти с гордостью.

— Вероятно, нет, — ответила, подумав, Эстер, — хотя он, бесспорно, хорош. Однако мне хотелось бы придумать что-нибудь другое, что-нибудь свое, чтобы я тоже могла похвастаться своей выдумкой. Не знаю, как в другом, а уж в грехе-то обязательно надо быть оригинальной…

Фальшивые монеты

ойдя в грязную прихожую, индеец Пресентасьон Бальбука затянул потуже ремень, поправил красное пончо в крупную серую полоску и застыл словно изваяние, устремив взгляд в пустоту.

— Все обойдется, Бальбука, все обойдется, помяни мое слово, — кричал ему вслед адвокат, не отходя от конторки. — Ничего не скажешь, судья, эта продажная тварь, вынес решение не в нашу пользу… Но мы обжалуем… в два счета обжалуем. Помолчав, адвокат добавил:

— Не забудь принести три сукре[5].

Индеец Бальбука слушал как во сне.

Он пробормотал что-то на прощанье и, сплюнув далеко в сторону, зашагал по улочке, которая круто уходила вверх до самой рыночной площади.

Казалось, индейца одолевают какие-то мысли: лицо сосредоточенно, брови сдвинуты. Но это только казалось. На самом деле, он ни о чем не думал. Решительно ни о чем.

Порой индеец останавливался передохнуть. Толстыми пальцами ног разгребал землю. Шумно, полной грудью вдыхал воздух и чуть погодя выдыхал его, выдыхал натужно, так, что слышался хриплый присвист: х-х-х-ха.

А потом снова поднимался по улочке легкой мерной походкой.

На площади он уселся на большую каменную скамью. Развязал мешочек, который висел у него на шее под красным пончо, и, набрав оттуда щепоть мачики[6], торопливо кинул ее в рот.

От приторного вкуса во рту тотчас захотелось пить. Бальбука направился к центру площади, где весело булькал источник, из которого пили понурые мулы.

— А ну пошли! — зычно, как погонщик на дорогах, крикнул индеец.

Испуганные мулы метнулись в сторону. Бальбука зачерпнул горстью, словно кружкой, мутную грязноватую воду.

— Уф-ф!

Довольный, он вернулся к скамейке.

Битых три часа просидел на этой скамейке индеец, тупо уставившись на свои босые ноги, возле которых вились темнозеленые мошки с переливчатыми крылышками. Глядя на него, нельзя было даже заподозрить, что ему наскучило это сиденье.

Наконец появился тот, кого он так терпеливо ждал: амито[7] Орехуэла.

— Выручи, амито Орехуэла. Дай взаймы три сукре. Сын мой отработает.

Орехуэла — управляющий соседней асьендой, — где только мог, бахвалился уменьем ладить с индейцами. Лишь после долгих уговоров он согласился выдать из хозяйственных денег три сукре, за что потребовал, чтобы сын Бальбуки отработал у него целых три недели.

— Сына твоего, Пачито, — я знаю. Сосунок еще. Лет восемь ему — не больше. Девятый только-только. Одного парнишку ни под каким видом пускать нельзя. Чего доброго, всех овец растеряет. Ну так и быть: возьмем подпаском.

Договорились: Пачито придет в асьенду к утру.

Была лишь одна заминка:

— Амито Орехуэла, а кормить его не откажешь?

Управляющий запротестовал. Как? Скажите на милость: еще и кормить твоего мальчишку! Ну нет, это слишком дорого обойдется! Пусть из дома берет печеного маиса и мачики, да побольше. Водой, так и быть, обеспечим.

Бальбука взмолился. От асьенды до их дома далеко. Да и что сыну ни дашь, за два дня проглотит — не удержится.

В конце концов упросил. Орехуэла обещал кормить Пачито все дни… кроме воскресений.

— Воскресенье пусть пробавляется молитвами. У нас в асьенде бездельников не жалуют. Кто не работает, тот и не ест. Слыхал? Как у коммунистов. — Управляющий затрясся от смеха. — В Священном писании сказано: в праздники блюди себя. А уж кто-кто, а наш хозяин все правила церковные почитает.

Бальбуке пришлось согласиться.

— Неси, стало быть, деньги.

Орехуэла пустился объяснять индейцу, что сначала нужно оформить договор на бумаге.

— Уж так заведено. Мальчишка твой еще мал. Ты, как его отец, сам распишешься… Закон — дело мудреное.

Они отправились на соседнюю улицу. Там, в одном из домов, откуда несло каким-то смрадом, разыскали капрала полиции.