Морская раковина. Рассказы - де ла Куадра Хосе - Страница 27

В этом давнем споре, тянувшемся веками, Гуаяс потерпела поражение.

По всей вероятности, городок заигрывал с обеими невестами, а они возненавидели друг друга.

Городок — маленький, хотя некоторые и уверяют, что он большой. Никто его не измерял. Люди там суеверные. У народа существует поверье: если кого-нибудь измерить, то он скоро умрет. Это, мол, все равно что снять с человека мерку для гроба. Может быть, это суеверие распространяется и на города, — вот почему никто и не мерил Самборондон. Бесспорно только то, что он тянется в ширину от одного заливного луга до другого, а в длину — от топи до берега реки.

Самборондон красив, как юноша. Его домики теснятся вокруг церкви, а затем разбегаются во все стороны вдоль улочек, которые начинаются у парка.

Женщины здесь пригожие и сильные; у них хорошенькие глазки, маленький рот сердечком, высокая грудь, упругие, стройные бедра, крепкие ноги. Почти все они, за исключением тех, которые происходят из семей помещиков, умеют шить, лепить и полировать различные изделия из глины. Они делают из нее большие горшки, искусно вылепленные кувшинчики и вазы изящной формы. Это местное производство, чудо нашего времени. Благородное занятие, которым жители этого края но праву гордятся.

Мужчины работают в поле, сутяжничают или крадут скот. Те, кто всем этим не занимается, посиживают на крылечке или слоняются по заросшим травой улицам. Они носят штаны из грубой хлопчатобумажной ткани, ситцевые рубашки, застегнутые до самой шеи, и соломенные сомбреро. Некоторые носят за поясом маленькие, остро отточенные мачете, похожие на кинжалы, или сабли военного образца. Это отчаянные головорезы, и здесь они не имеют себе равных. Беззаветно храбрые, они часто рискуют жизнью из-за сущего пустяка. Они любят играть в кости, любят петушиные бои и тростниковую водку. Им нравится скакать на необъезженных конях, им доставляет наслаждение смотреть, как степь ложится под копыта бешено мчащегося скакуна.

В просторных, залитых солнцем дворах, в тех же самых печах, где обжигается глина, девушки пекут сдобные и сладкие маисовые лепешки, какие пекут в монастырях.

Юноши продают эти лепешки. Они подъезжают на плотах к лодкам и пароходам и громко предлагают свой товар.

Старики и старухи здесь набожные; они составляют основную массу прихожан.

Солнце здесь так же нещадно палит, как и всюду в наших краях. А когда всходит луна, весь городок волшебно преображается. И тогда Самборондон являет собой самое подходящее место для красивого рассказа о любви.

Это ты, Каталина, цветок, выросший на самборондоиской земле!

Ты, отрада моего детства, светлая память о минувших днях, очаровательная дикарка! Ты родилась в нашем городке, тебя прижила неизвестно с кем любвеобильная колдунья Макловия, старая наша служанка.

О твоем происхождении рассказывают удивительные вещи. Если верить местным жителям, отцом твоим был приходский священник, согрешивший с Макловией. Соседи при этом клялись, что на нёбе у тебя крестик, а под языком — маленькая чаша со святыми дарами.

Передавая слух о том, что твой отец духовная особа, соседи прибавляли, что нья Макловия каждую ночь превращается в ослицу и бьет копытами в двери церквушки.

Другие уверяли, что ты плод любви твоей матери и разносчика-грека, который, согнув спину под тяжестью своего товара, ходил по большим дорогам.

А некоторые считали, что ты дочь старосты, которого после его смерти заменил другой, ничем не лучше первого.

Сама нья Макловия могла только сообщить, что ты «плакала еще у нее в утробе», слишком для тебя большой и темной, так что плакала ты, бедная крошка, мне думается, от страха.

Плачем в материнской утробе ты стяжала себе славу прорицательницы. От тебя ждали, что ты станешь предсказывать будущее, что ты станешь предостерегать людей от грядущих напастей. Незадачливая Сивилла! Ты никогда не могла угадать, в каком настроении моя старая тетка Сагрария. Ты подходила к ней, чтобы приласкаться, и непременно попадала под горячую руку. Тебе доставалось от нес чаще, чем мне, и теперь мне кажется, что ты всеми правдами и неправдами старалась избавить от наказания меня, своего любимчика, что ты принимала на себя удары, которые предназначались мне.

А делала ты это потому, что у тебя была необыкновенно добрая душа, и потому, что ты любила меня, как говорят в наших краях, всем нутром, о отрада моего детства, светлая память минувших дней!

Я научился у тебя многому — можно сказать, что ты научила меня жить.

Всем, что я умею, я обязан тебе, скромная моя учительница.

Ты научила меня держаться на воде, сильными взмахами рук выплывать из омутов и водоворотов. Ты научила меня лазить по раскидистым деревьям и доставать плоды с самых высоких веток.

Ты научила меня быстро вскакивать на гладкий круп коня. Ты научила меня разорять осиные гнезда и муравьиные кучи, убегать от злых собак и дразнить диких быков. Ты научила меня различать лесные шорохи. Ты научила меня подражать голосам разбушевавшихся стихий; благодаря тебе я узнал, что все, что есть в природе с виду безгласного и молчаливого, на самом деле всегда, всегда говорит, и страдает, и наслаждается совершенно так же, как люди и животные. Ты помогла мне лучше понять жизнь. И с тобой я познал радость чистого поцелуя.

Твои невинные детские поцелуи скрашивали мою горькую жизнь забитого сироты, придавленного железной пятой моей тетки Саграрии.

Когда мне пришло время учиться, тетя Сагрария решила переехать в Гуаякиль. Сердобольной сеньоре хотелось развернуть свою опекунскую деятельность. Жизнь в портовом городе открывала перед ней широкие возможности для того, чтобы растрачивать доставшееся мне от отца скудное наследство, которым она распоряжалась. Мое обучение должно было служить оправданием для ее расходов — расходов на шелковые шали, на лаковые туфли, на батистовые нижние юбки, на заупокойные мессы и панихиды.

Мы с тобой плакали, когда уезжали из нашего городка. Меня хоть немного радовало предстоящее путешествие на пароходе. А тебя не утешало и это. Как сейчас, вижу тебя в момент отплытия: в одной руке ты держала узелок с вещами, в другой — клетку с говорящим попугаем. Слезы текли у тебя по лицу, и глаза твои опухли. Когда моя тетка это заметила, она назвала тебя дурой, а потом начала драть тебя за ухо и драла до тех пор, пока ты не попросила у нее прощения.

За всю дорогу мы с тобой не перебросились ни единым словом.

В Гуаякиле наша жизнь стала совсем невыносимой. Это был наш крестный путь, наша голгофа, слишком поздно превратившаяся для каждого из нас в гору Фавор[19].

Тетка Сагрария не давала нам житья. Иной раз нам даже казалось, что она сошла с ума. Она била нас плеткой. Оставляла без обеда. Ставила па колени на мелкие камни и заставляла читать молитвы. Не разрешала нам ложиться в постель, требовала, чтобы мы всю ночь сидели, сонные и голодные. Заставляла нас часами качать ее в гамаке; она же в это время перебирала четки или читала толстые романы.

Особенно она злобствовала в те дни, когда к ней не приходил сеньор Фернандес.

Этот сеньор Фернандес стал близким другом моей тетки вскоре после того, как мы переехали в Гуаякиль. Навещал он ее очень часто.

Впоследствии я понял, что он был ее любовником и жил за ее счет.

Сеньору Фернандесу, невысокому, плотному мужчине с усами a la кайзер Вильгельм II, было лет сорок. Говорил он писклявым голосом. От него пахло потом и одеколоном «Флорида».

Меня он совершенно не выносил, называл не иначе, как «неразумным скотом», и давал подзатыльники. Разумеется, он видел во мне помеху своему обеспеченному будущему — я мешал ему и тетке полновластно распоряжаться деньгами моего покойного отца. Я убежден, что он был бы счастлив, если бы меня задавил автомобиль или если бы я умер от чумы.