Морская раковина. Рассказы - де ла Куадра Хосе - Страница 18

18

Признаюсь, наивность ее вызывала невольную улыбку.

— Донья Эдельмира!

— Что, сеньор?

— О чем задумались?

— Да так, ни о чем… Ни о чем… Знаете, его звали Мануэль. Он был весь налитой — ну что твой мячик… А глазки ясные-ясные…

И снова улыбка, от которой мороз по коже.

Я старался отвлечь ее, увести, как говорится, от тщеты горьких воспоминаний, вернуть ее к зыбкому сегодня, которое куда лучше, чем застывшее прошлое.

— Итак, наше дело…

— Ведь вы же знаете мою волю, сеньор. Я менять ничего не стану. Пусть деверь берет «Ислу», а за мной оставляйте эту землю.

— Но, помилуйте, донья Эдельмира! Одумайтесь.

— А что тут думать. К чему переливать из пустого в порожнее. Мое решение… как это вы говорите… ах да, мое решение категорическое.

— Однако вы должны учесть, что…

Я взялся посредничать в разделе наследства, которое оставил дон Саул Кастро, покойный муж доньи Эдельмиры. Вдова и брат Саула — дон Давид — стали наследниками. Эти Кастро, что издавна пустили корни в Баба, были людьми старой закалки: честные, великодушные, бескорыстные — настоящие монтувио. Последнюю волю родных почитали как святыню. Сама донья Эдельмира тоже была из рода Кастро: она вышла замуж за своего двоюродного брата.

Когда я завел разговор с доном Давидом о разделе имущества, он, конечно, первым делом спросил:

— Ну, а что приказал Саул? Завещание он оставил?

— Нет. Говорил, что нет на то надобности.

— Ага. Тогда донья Эдельмира пусть все и решает.

— Она сказала, что дон Саул завещал ей взять весь скот и одну из асьенд. А другую, что поменьше, отдать вам… Но ведь есть и закон. Может, по закону вам и еще что причитается…

— Что мне ваши законы! — вспылил дон Давид. — Я должен выполнять волю Саула. Как он приказал, так и будет. Пусть Эдельмира берет что хочет: или «Ислу», или «Флор белью». Вот так-то, сеньор.

Откровенно говоря, меня удивило и растрогало поведение дона Давида. Ведь мне было известно, с каким трудом сводит концы с концами дон Давид, человек уже в годах, обремененный большой семьей.

Однако я вовсе не собирался рассказывать донье Эдельмире о благородстве ее деверя. У меня были опасения, что старуха вознамерится отблагодарить дона Давида за великодушие, — и тогда делу конца не будет. К тому же, признаюсь, я не упускал из виду, что на шее доньи Эдельмиры сидят все ее племянницы и что одна из них в самом ближайшем будущем должна стать женой моего сына. Словом, у меня были причины защищать старуху от ее собственного благородства.

Дон Давид и донья Эдельмира жили друг от друга на порядочном расстоянии, и я был уверен, что они не свидятся в ближайшее время.

— Ваш деверь велел передать, что вы вправе поступать по своему разумению.

— Да?

— Конечно. И вообще он не выказал особого интереса к судьбе имущества покойного брата.

— А-а.

К моему удивлению, донья Эдельмира выбрала «Флор белью». Асьенда была куда больше, чем «Исла». Но к «Исле» намывало плодородную землю, а здесь, на камнях «Флор бельи», с трудом удавалось собрать скудный урожай кофе. Об этом донья Эдельмира не могла не знать.

— И дом в «Исле» много лучше, чем во «Флор белье». Одумайтесь, донья Эдельмира.

— Нуда…

— В этом доме умер ваш муж. Сколько воспоминаний связано с этим домом, — убеждал я старуху.

— Нуда…

— И стоит он у самой деревни. Пять сыновей похоронено у вас на деревенском кладбище.

— Ну да…

— Так что же вы? Зачем вам доживать свой век во «Флор белье»? Хотите облагодетельствовать своего деверя, который даже и не горюет, да и не интересуется наследством?

Что и говорить, вел я себя отнюдь не похвально, бросая тень на дона Давида… Но что поделаешь, так уж устроен человек.

— Пусть будет так, как я хочу. «Флор белью» оставляйте за мной.

— Ну что за дикость?.. Объясните хоть причину.

Я извел своей настойчивостью старую женщину, и она в конце концов призналась мне. В тот же вечер она подвела меня к распахнутому окну и заговорила:

— Я сама знаю, что мой родной дом там, в «Исле». Что асьенда «Флор белья» никуда не годится. Здесь камням и то плохо. Знаю, что в «Исле», где умер Саул, все для меня свято, а на кладбище Баба… Ах, да я и сама все это знаю… но…

Она показала на далекое поле.

— Взгляните. Да нет, не надо: вам не разглядеть. А я-то вижу: там за рекой растет огромный белый матапало. Когда-то в далекие, давно прошедшие времена у того дерева под навесом первый раз поцеловал меня мой Саул…

Снова потянуло знойким ветерком: то улыбнулась донья Эдельмира.

Что-то в этом роде, только безо всяких литературных прикрас, рассказал нам ходатай по судейским делам, полуграмотный Симон Угарте, когда мы пили пиво под палубным тентом баркаса, который плыл по реке Пимоча. Поговаривали, что Симон Угарте большой пройдоха, но он любил уверять всех в своей добропорядочности.

Новый святой. (Рассказ о политической пропаганде в монтувийском крае)

 поле желтел рис. Жгучее солнце золотило колосья. Корни питал влагой черный топкий берег, набухавший от воды во время половодья и опадавший в часы отлива. Ветер, зарождавшийся там же, где и река, у ее дальних истоков, — там, где падают с гор потоки, — дул по течению и, такой же прозрачный, как вода в реке, заигрывал с волнами и шевелил широкие шероховатые листья. Колыхая водяные растения, незаметно для человеческого глаза били по воде плавниками рыбы, резвились креветки. Плодородная почва и солнечные лучи делали свое дело: зерна созревали быстро.

— Вы хорошо заработаете, дон Франко.

— Все зависит от того, какие цены стоят. В Гуаякиле рис, наверно, дешев. Оно и понятно: пот бедняков… Поди все завалено…

— Не унывайте, дон Франко! Вот увидите: денег вам привалит — не счесть. Больше, чем мошкары над болотом.

— Поживем — увидим.

Но невысокие стебли риса, зеленые, как молоденькие попугайчики, внушали сейчас тревогу ньо Камило Франко (которого прозвали Губкой за его давнее пристрастие к тростниковой водке). Не думал он сейчас и о фруктовом саде, разросшемся за его хижиной, сплетенной из прутьев. Не думал он сейчас и о носких курах, которые кудахтали в курятнике, поклевывая червячков и маисовые зерна. Не думал он сейчас и о белых неуклюжих утках, «величиной с полуторагодовалого ребенка», которые плавали и ныряли в прудах и каналах, охотясь за увертливой рыбешкой. Не думал он и о породистых свиньях, жиревших в хлеву и ожидавших того дня, когда удар ножом раз навсегда решит их участь. Не думал он сейчас и о тонконогих телятах, резвившихся на пастбищах, толкавших в бок матерей и обгладывавших нежные побеги ханейро[13].

Если бы ему сказали: «Ньо Камило! Ваш дом рушится…»— он бы ответил: «Ну и пускай рушится». В крайнем случае он бы к этому прибавил: «Термиты его проточили… А мышьяка у меня нет».

И на лице у него появилось бы неопределенное выражение — покорное, унылое, безучастное.

А ведь когда-то давно дон Франко был человек энергичный, сильный, негнущийся, как лесной бамбук, и такой же колючий. Старость подкралась к дону Франко ужо давно, и он вел с ней повседневную, упорную борьбу; когда же ему стукнуло пятьдесят, он сложил оружие.

В прошлом у него было немало приключений, но он никогда ими не хвастал, напротив — он проклинал их.

Родился дон Франко недалеко от Катарамы. Родители его были пеоны, а предки — рабы; они влачили самое жалкое существование, работая всю жизнь на одних и тех же хозяев, владельцев родового имения.

Ньо Камило продолжил мрачную традицию своего рода, испокон веков угнетаемого хозяевами.

— Я чуть не с пеленок начал работать на белых господ — на Морейру.

Чтобы не жениться на Магдалене, он ушел в лес.

— Я любил Магдалену. Красивая она была! У нас уж все было сговорено — мы решили отпраздновать свадьбу на мои именины… Но хозяин меня опередил… — Ньо Камило тяжело вздыхал при одном воспоминании об этом… При одном воспоминании! — Опередил и предложил мне покрыть грех. Я не согласился. Магдалена плакала… А я любил ее еще больше, еще больше… Но хозяин опередил меня…