Дева и веретено - Гейман Нил - Страница 4

Они шли через город. Шелест червей да редкий всхрап и сопение спящих – вот и все, что нарушало тишину.

А потом чистый детский голосок раздался с каменной лестницы, громкий и звонкий:

– Ты прядешь? Можно я посмотрю?

– Вы это слышали? – Королева остановилась как вкопанная.

– Надо же! Спящие просыпаются! – сказал рослый гном.

Тут он ошибся. Просыпаться они и не думали.

Зато вставать – вставали. Медленно поднимались они на ноги, делали первые робкие, неуклюжие шаги – и шли дальше, сомнамбулически волоча за собой паутинные шлейфы. Всюду, всюду копилась эта неизбывная паутина.

– А сколько в городе обычно бывает народу? Я имею в виду, человеческого народу, – поинтересовался вдруг самый маленький гном.

– По-разному, – ответила королева. – У нас в королевстве не больше двадцати, ну, тридцати тысяч человек. Этот город будет покрупнее наших. Думаю, тысяч пятьдесят. Или больше. А что?

– Просто все они, кажется, идут за нами, – сказал гном.

Спящие быстро не ходят. Они шатаются, спотыкаются; они ковыляют, как дети, застрявшие в озере сладкой патоки, как старики, угодившие в полную тяжкой, сырой грязи канаву.

Спящие шли к королеве и гномам. Любой гном запросто от них убежал бы; королева бы просто ушла прогулочным шагом. Но… их было так много. Они затопили все улицы, они шли, закутанные в паутину, зажмурив глаза или так закатив их под лоб, что сверкали одни лишь белки. Сонно волоча ноги, люди брели и брели вперед – медленно и неотвратимо.

Королева повернулась и припустила бегом в переулок, а гномы за нею.

– Это как-то непочетно, – проворчал на бегу неважно какой из гномов. – Надо было стоять и драться.

– Нет никакого почета, – прохрипела королева, – в драке с противником, который даже не соображает, что ты здесь. И решительно никакого почета нет в драке с человеком, которому снится огород, рыбалка или давно покойная возлюбленная.

– А поймай они нас, что б они стали делать? – вопросил из-под королевского локтя гном.

– Ты уверен, что хочешь это знать?

– Да, пожалуй, что нет, – рассудил гном.

Они бежали без остановки, пока не выбрались из города по другую сторону и не оставили мост позади.

Уже дюжину лет старуха не поднималась на самую высокую башню замка и никакого понятия не имела, с чего ей взбрело в голову сделать это сегодня. Восхождение выдалось трудное: ее колени и шейка бедра были в том совершенно уверены. Она взбиралась по вьющейся каменной лестнице, и каждая проклятая, так и норовящая вывернуться из-под ног ступенька была форменной пыткой. Никаких перил, ничего, что могло бы внушить крутым ступенькам хоть каплю уважения к преклонным летам. Время от времени старуха останавливалась, тяжело опираясь на палку, переводила дух и снова лезла дальше.

Все тем же единственным своим оружием она воевала с паутиной; густые сети свисали с потолка и ковром укрывали пол. Старуха грозно махала на них клюкой, рвала их и разбрасывала. Пауки бегом спасались на стены.

Да, подъем выдался долгий и трудный, но в конце концов она достигла круглой комнаты на самом верху башни.

Там не было почти ничего: только прялка да табуретка возле прорезного окна, да кровать посредине. Нетленное золото и пурпур пышного ложа еще виднелись под пыльным покрывалом паутины, защищавшим от мира его спящую обитательницу.

Веретено валялось на полу подле табуретки – там, куда упало семьдесят лет назад.

Старуха палкой отодвинула паутину (в воздух взвилась пыль) и уставилась на спящую.

Желтое золото ее волос напоминало о полевых цветах. Губы розовели, как розы, взбиравшиеся по стенам замка. Давно уже дневной свет не заглядывал сюда, и все-таки кожа ее была, будто сливки, и не казалась ни бледной, ни нездоровой.

Грудь девы едва заметно поднималась и опускалась в полутьме.

Старуха подобрала с пола веретено.

– Когда бы проткнула я этим твое проклятущее сердце, краса бы твоя отцвела! Правда ведь, детка, скажи?

Она сделала несколько шагов к спящей деве в пыльном белом платье… и уронила руку.

– Нет. Не могу, не могу. Во имя всех богов, если б я только могла…

С возрастом ее слух изрядно притупился, как и прочие чувства, но тут ей почудились голоса в окрестном лесу. Давненько она не любовалась из окон, как герои и принцы скачут сюда и гибнут, все гибнут в тенетах розовых шипов. И давненько уже ни один – будь он герой или кто – не добирался до самого замка.

– Ага, – сказала она снова вслух (она вообще много чего говорила вслух, да только кому ее было слушать?). – Даже добравшись сюда, они все равно умирают, гибнут и гибнут, крича, в цепких объятиях роз. И ничего не поделать – никому ничего не поделать.

Дровосек, что спал под деревом, полуповаленным полвека назад и вросшим теперь аркой в землю, повернулся к проходящим мимо королеве и гномам:

– Значит, мы берем веретено в одну руку, а нитку – в другую, верно? Ох, и острый же у него конец, как я погляжу! – сообщил он.

Трое разбойников прикорнули посреди того, что осталось от лесной тропинки. Позы у них были весьма причудливы: надо полагать, они сидели в засаде на ветвях нависшего над тропою дерева, да так и рухнули оттуда наземь, когда сонная одурь настигла разом всех троих.

– Мне, между прочим, мама не разрешает прясть, – заявили они в один голос, не просыпаясь.

Один из них, упитанный, что медведь по осени, цапнул подошедшую королеву за лодыжку. Маленький гном, недолго думая, отрубил кисть топором, а королева аккуратно, один за другим, разогнула спящие пальцы. Конечность упала на ковер сухих листьев.

– Я только немножечко попряду, можно? – как один, пролепетали трое разбойников; кровь лениво и густо капала из обрубка руки. – Мне так хочется спрясть хотя бы ниточку!

Они ощутили замок задолго до того, как увидели: ощутили как волну тяжкого сна, отбросившую их прочь, будто прибоем. Они попробовали подойти еще раз – и мысли тут же стали путаться. Весь боевой задор как рукой сняло, голова отяжелела, в глазах помутилось. Но стоило повернуть назад, и они словно вынырнули в утро – разумней, мудрей, рассудительнее, чем когда-либо были.

Тем не менее королева и гномы решительно повторили попытку и ухнули прямо в заполонивший голову туман.

Они шли. Иногда кто-то из гномов зевал и спотыкался. Остальные тут же брали его под белы рученьки и тащили, упирающегося и бормочущего, вперед, пока в мозгах у того не прояснялось.

Королева не спала, хотя по лесу кружили люди, которых, по ее твердому убеждению, там быть не могло. Некоторые даже шагали рядом с ней по тропинке. Кое-кто пытался беседовать.

– Давай обсудим, моя милая, как натурфилософия влияет на политику, – говорил ее отец.

– Мои сестры правили миром, – ворчала мачеха, едва волоча по тропинке ноги в железных башмаках. Башмаки тускло светились оранжевым, но ни один сухой лист не затлел под ними. – Смертные восстали против нас, они свергли нас. И мы ждали, мы ждали в тенях, там, где нас не увидят. Теперь они обожают меня. Даже ты, падчерица, даже ты меня боготворишь.

– Ты такая красивая, – шептала мама… умершая много лет назад. – Как алая роза на снегу.

Иногда рядом бежали волки, взметая прах и мертвые листья, но волчий бег не тревожил свисавшей с деревьев, как старые тряпки, густой паутины. Потом волки бросались прочь и исчезали в царившей меж древесными стволами глухой тьме.