Она. Аэша. Ледяные боги. Дитя бури. Нада - Хаггард Генри Райдер - Страница 106

— Она любит меня, Умбези, — ответил Садуко, глядя вниз, — а это больше значит, чем скот.

— Для тебя — может быть, Садуко, но не для меня. Я беден и хочу иметь побольше скота. Кроме того, — прибавил он, хитро взглянув на него, — неужели ты уверен, что Мамина любит тебя, хотя ты и такой красавец? Я так полагаю, что сердце ее никого не любит, кроме себя самой, и что, в конце концов, она послушается голоса своего ума, а не голоса сердца. Красавица Мамина не пожелает стать женой бедного человека и исполнять всякую грязную домашнюю работу. Но приведи мне сто голов скота, и мы тогда посмотрим. По правде сказать, если бы ты был богатым человеком, то я не пожелал бы никого другого в мужья моей дочери, разве только Макумазана, — сказал он, толкнув меня локтем. — Он возвеличил бы мой дом.

Во время этой речи Садуко беспокойно переминался с ноги на ногу. Мне показалось, что он согласился с тем, как оценил Умбези характер своей дочери. Но он только сказал:

— Скот можно приобрести.

— Или украсть, — подсказал Умбези.

— Или захватить в виде добычи на войне, — поправил его Садуко. — Когда у меня будет сто голов скота, я напомню тебе твои слова, о Умбези.

— А чем ты тогда будешь жить, дурень, если отдашь мне весь свой скот? Нет, нет, перестань говорить глупости. Раньше, чем у тебя будет сто голов скота, у Мамины будет шестеро детей, и они, будь уверен, не тебя будут звать отцом. Ах, это тебе не нравится! Ты уходишь?

— Да, я ухожу, — ответил Садуко, и его спокойные глаза вспыхнули. — Только уж смотри, чтобы человек, которого они будут звать отцом, остерегался Садуко.

— Остерегайся лучше своих слов, молокосос, — сказал Умбези серьезным тоном. — Ты хочешь пойти по дороге своего отца? Надеюсь, что нет, потому что я люблю тебя. Но такие слова не забываются.

Садуко вышел, делая вид, что не слышит.

— Кто он? — спросил я.

— Он высокого происхождения, — коротко ответил Умбези. — Он стал бы теперь великим предводителем, если бы не отец-заговорщик. Динган пронюхал об этом, — Умбези сделал движение рукой в сторону, имеющее большое значение у зулусов. — Они все были убиты: сам предводитель, его жены, его дети и все его родные — все, за исключением его брата Тшоза и его сына Садуко, которого приютил у себя старый карлик Зикали, самый известный нианга [16] в нашей стране. Но лучше об этом страшном деле не говорить, — прибавил он, вздрогнув. — Идем, Макумазан, и полечи мою Старую Корову, иначе она не даст мне покоя несколько месяцев.

Я пошел осматривать Старую Корову не потому, что чувствовал к ней особое сострадание. По правде сказать, это была очень неприятная старуха: брошенная жена какого-то предводителя, на которой в незапамятные времена женился хитрый Умбези из политических соображений. Я пошел к ней в надежде услышать что-нибудь о Мамине, которой я заинтересовался.

Войдя в хижину, я нашел женщину, прозванную Старой Коровой, в плачевном состоянии. Она лежала на полу, запятнанная кровью от раны, окруженная толпой женщин и детей. Через определенные промежутки времени она испускала страшный вопль и заявляла, что умирает, после чего все присутствующие тоже начинали вопить. Короче говоря, это был ад кромешный.

Попросив Умбези очистить хижину от посторонних, я отправился за лекарствами, приказав своему слуге Скаулю тем временем обмыть рану. Скауль выглядел очень забавно: у него был светло-желтый оттенок кожи, так как в нем имелась сильная примесь готтентотской крови. Вернувшись десять минут спустя от своего фургона, я услышал еще более ужасающие вопли, хотя хор вопивших стоял теперь вокруг хижины. Ничего удивительного: войдя в хижину, я застал Скауля, подправляющего ухо Старой Коровы тупыми ножницами.

— О Маку мазан, — проговорил Умбези хриплым шепотом, — не лучше ли оставить ее в покое? Если она истечет кровью, то, во всяком случае, станет спокойнее.

— Человек ты или гиена? — накинулся я на него и принялся за дело, заставив Скауля подержать между коленями голову несчастной женщины.

Наконец, все было кончено. Я проделал простую операцию — прижег ей ухо сильным раствором ляписа.

— Вот, мать, — сказал я, оставшись с ней наедине в хижине, так как Скауль убежал, укушенный Старой Коровой в ногу, — теперь ты не умрешь.

— Нет, гадкий ты белый человек, — зарыдала она, — я не умру, но что стало с моей красотой!

— Ты станешь еще красивее, чем когда-либо, — ответил я. — Ни одна женщина не имеет уха с таким изгибом. Но, кстати, скажи мне, где Мамина?

— Я не знаю, где она, — сказала она со злобой, — но я отлично знаю, где бы она была, если бы на то моя воля. Это она, эта скверная девчонка, — тут она прибавила несколько сочных эпитетов, которых я не хочу повторять, — навлекла на меня это несчастье. Мы слегка с ней поссорились вчера, и так как она колдунья, то напророчила мне беду. Да, когда я случайно оцарапала ей ухо, она сказала, что скоро мое ухо будет сожжено. И вот теперь оно действительно горит, как в огне.

Это несомненно верно, так как ляпис начал оказывать свое действие.

— Ох, белый дьявол, — застонала она, — ты околдовал меня, ты наполнил мою голову огнем.

Затем она схватила глиняный горшок и швырнула его в меня со словами:

— Вот тебе плата за твое лечение! Ступай, ползи за Маминой, как другие, и пусть она полечит тебя.

В это время я уже наполовину вылез через отверстие хижины. Котелок с горячей водой, брошенный мне вслед, заставил меня поспешить.

— Что случилось, Макумазан? — спросил Умбези, ожидавший меня снаружи.

— Ровно ничего, мой друг, — ответил я с лукавой улыбкой. — Твоя жена хочет тебя немедленно видеть. Ей больно, и она желает, чтобы ты утешил ее. Войди, не мешкай.

После минутного раздумья он вошел, то есть половина его туловища влезла в хижину. Затем послышался страшный треск, и он снова вынырнул с ободком горшка вокруг шеи и с лицом, обмазанным медом.

— Где Мамина? — спросил я его, когда он уселся, отплевываясь.

— Там, где я желал бы находиться теперь, — ответил он едва разборчиво. — В одном краале, в пяти днях пути отсюда.

В эту ночь, когда я сидел под брезентом, прикрепленным к фургону, и курил трубку, со смехом вспоминая приключение со Старой Коровой и раздумывая, удалось ли Умбези счистить мед с волос, брезент зашевелился, под него в фургон вполз какой-то негр и уселся на корточках передо мной.

— Кто ты? — спросил я: в темноте я не мог разглядеть лица человека.

— Инкузи, — ответил низкий голос, — я Садуко.

— Добро пожаловать, — ответил я, подавая ему в знак гостеприимства кисет с нюхательным табаком. Затем я подождал, пока он насыпал себе табак на ладонь и втянул в нос.

— Инкузи, — сказал он, утерев слезы, выступившие от табака, — я пришел попросить тебя об одной милости. Ты слышал, как Умбези сегодня говорил, что отдаст мне свою дочь Мамину только в том случае, если я ему достану сто голов скота. Но у меня нет ничего, а заработать их я не смогу, даже проработав многие годы. Поэтому я должен захватить их у одного племени, которое, я знаю, ведет войну с зулусами. Но я могу захватить скот только в том случае, если у меня будет ружье. Инкузи, если у меня будет хорошее ружье, такое, которое стреляет, когда нужно, а не по своему желанию, то я могу уговорить некоторых друзей помочь мне в моем предприятии.

— Как я понимаю, ты хочешь, чтобы я ни за что ни про что подарил тебе одну из моих лучших двустволок, которая стоит не менее двенадцати быков? — спросил я удивленным тоном.

— Не совсем так, Макумазан, — ответил он, — я никогда не посмел бы сделать тебе такое невыгодное предложение.

Он замолчал, взял еще щепотку табаку, а затем продолжал задумчивым тоном:

— Там, где я предполагаю добыть эти сто голов скота, его гораздо больше. Мне сказали, что там, в общем, не менее тысячи голов. Инкузи, — прибавил он, искоса взглянув на меня. — Положим, ты дашь мне ружье и, положим, отправишься вместе со мной, с твоим собственным ружьем и с вооруженными охотниками, тогда по справедливости ты получишь половину скота. Не так ли?