Пушкин - историк Петра - Лисунов Андрей Петрович - Страница 3

Ту же мысль подхватывает Эйдельман в работе “Пушкин: История и современность в художественном сознании поэта”, придавая си вид научного определения: “ "художественный вариант" истории у 11ушкина обычно предшествует научно-публицистическому. Так, поэмы о Негре написаны прежде "Истории Петра"; "Капитанская дочка" задумана раньше "Истории Пугачева"” 2(1. Очевидно, что исследователь, оудучи не в состоянии объяснить взаимосвязь художественной и публицистической деятельности поэта, старается переподчинить одно другому, т ем самым как бы снимая противоречие, а на самом деле лишь разрушая целостное восприятие пушкинского творчества. Пои этом аргументации Эйдельмана сама выглядит довольно противоречивой. Во-пепвых, ‘1 (олтаву вряд ли можно отнести к разряду “поэм о Петре”.

а “Медный всадник” создавался одновременно с работой над “Историей Петра”. Во-вторых, если следовать логике ученого, что первоначальный замысел “Капитанской дочки” ставит ее выше “Истории Пугачева”, то “Историю Петра” вообще следует считать предшественницей всех “поэм о Петре”, поскольку она была задумана в 1827 году.

Одну из причин, которая заставляла многих ученых искать противоречия Пушкина там, где их не было и не могло бы ть, верно определил Б.Энгельгардт в работе “Историзм Пушкина”, написанной, кстати, задолго до аналогичных работ Томашевского и Эйдельмана: “Исторические взгляды Пушкина изучались по преимуществу с социально-политической точки зрения (...) развитию всеобъемлющего исторического воззрения на мир и соответствующего исторического переживания жизни почти не уделялось внимания - все сводилось к оценке прогрессивного и реакционного элемента в исторических воззрениях поэта”21. Исследователь ближе других подошел к пониманию пушкинского историзма, говоря о поэте, что “...он учится не только у Шекспира или Скопа, по и у древних русских хропиешк, произведения которых были ему довольно хорошо знакомы” ’’ Однако лаже методологическая ошибка - с трем ление соо тнесл и исторические взгляды поэта с научными представлениями привела От елы арда к выводу, которого иными средствами добивались его оппонен ты: “...в самом поэте не выкристаллизовалось твердых и определенных убеждений, (’мутные предчувствия, не совсем ясные идеи, которые скорее можно отнести к эмоциональным, чем к чисго-теорегическим переживаниям, могли лишь определить общее направление духовной эволюции...” ''

Высокая оценка, данная Пушкиным “Истории государства Российского”, позволяет говори ть о'том, ч зх> в пей прежде всего следует искать ответы на многие вопросы, связанные с проблемой пушкинского историзма. Уже говорилось, что карамзинская работа по исполнению близка к литературному жанру. Об этом свидетельствует и метод, которым пользовался Карамзин в своей работе: “...надлежало или не сказать ничего, или сказать все о таком-то князе, дабы он жил в нашей

памяти не одним сухим именем, но с некоторой нравственной физиогномиею” 24. Казалось бы, только художник мог позволить себе вводить или не вводить тот или иной персонаж в произведение, придавая этому определенный мировоззренческий смысл и нравственное значение. Вместе с тем, историк утверждает, что “...история не роман, и мир не сад, где все должно быть приятно: она изображает действительный мир” 25. Возникает противоречие, но только в том случае, если под действительностью понимать строгое, рациональное описание мира. Современный человек практически забывает, что в любое научное знание основывается на аксиомах, то есть положениях принимаемых на веру, и в корне своем имеет не больше прав считаться объективнее иррациональных, религиозных представлений. Проблема заключается в том, что наука стремится изменить мир, отсеивая как бы случайное и второстепенное в его развитии, а религия объединяет мир, примиряет человека с действительностью и многообразием жизни. Во времена Карамзина и Пушкина последний подход был понятным -нравственный закон еще воспринимался, как закон действительный. Известный отрывок: “Г-н Карамзин неправ...Законы нравственные ... не суть законы гражданские” интересен прежде всего не тем, что он отражает взгляды молодого Пушкина, а самой постановкой вопроса, уже невозможной в наше время. Карамзин писал в предисловии: “История в некотором смысле есть священная книга народов: главная, необходимая; зерцало их бытия и деятельности; скрижаль откровений и правил...”26. Пушкин не сразу, но достаточно быстро согласился с этим, I юскольку уже в 1826 году писал, что “Историю русскую должно будет преподавать по Карамзину” (XI,47).

Можно сказать, что “История государства Российского” была одновременно и художественной и научной работой. Научной -поскольку предъявляла определенные требования к источникам, художественной - потому, что основывалась на иррациональных принципах освоения исторического материала. Последнее предполагало использование в рассуждениях не понятий, а образов, не определений, а метафор, что, в свою очередь, представляло серьезное затруднение для рационального мышления. Без учета критерия нравственной оценки карамзинский текст мог показаться чередой парадоксов и благоглупостей. Вместе с тем, неправильно было бы смешивать художественный и научный подходы, представляя “Историю государства Российского” в форме их случайного гибрида. Жанр, в котором писал Карамзин, вероятно, следует определить как действительную историю, близкую к житийной литературе. От художественной истории ее отличает отсутствие вымысла, от научной -строгой аргументации. Карамзин писал: “Историк рассуждает только в объяснение дел, там, где мысли как бы дополняют описание (...), где ищем действий и характеров (...) Искусное повествование есть долг бытописателя, а хорошая отдельная мысль - дар”27. Таким образом история представляется не законченной схемой, определяющей будущее той или иной общественной идеологии, а в виде незавершенного действия. Диктуется это вневременным характером нравственного закона. Историк прежде всего старается передать многоплановую картину эпохи, поскольку смысл происходящего уже определен Священным писанием: “11с дозволяя себе никакого пзобре1ения, я искал выражений в уме своем, а мыслей единственно в памятниках; искал духа и жизни в злеющих хартиях; желал преданное лам веками соединить в систему...изображал не золько бедствия и славу войны, но и все, иго входш в состав гражданского бызня людей: успехи разума, пскусстл. ооычаи, законы, промышленное!!. ( I хшел представить и чара к I со времени и характер легописцев. и> >о одно каванось мне нужным

ДНЯ ,'IOVI 01 ¦”

11е ta io'ii о ло смет и I iviiikiiii оиуониковлн г. "< t трема шике” caail.m о ‘Ч oul'amiii ютптенпи n.iniin count ын. , в которой, намечая числу! и свя щей нос л уж и iа я нсгорика. п'.пожил свое понимание исследовательской магм» и» но мши ом нов гоня юн юс мнение Карамзин?» "Чое сочетал но го m>eciчн : вежео к лепип. и < кртмкой, НСОбХОДИМпК : и-.-кори .¦* ; . / . ну С нон. о >, рн мп. о » и.! имею I а упокое изучение достоверных событий и ясное, остроумное изложение их истинных причин и последствий”(ХП,18,19). Поэзия оживляла картины прошлого, но оживленные, они приобретали характер, который не укладывался в определенную схему. Представленные в развитии, они содержали все веяния своего времени, а потому, при желании, можно было выделить любое из них в качестве основного. Пушкин писал в первой статье, посвященной “Истории русского народа” Полевого: “Не должно видеть в отдельных размышлениях насильственного направления повествования к какой-нибудь известной цели. Историк, добросовестно рассказав происшествие, выводит одно заключение, вы другое”(Х1, 120-121). Естественно, что тот, кто настаивает на своем понимании истории, неизбежно разрушает ее целостное восприятие и создает противоречия, в которых винит автора.

Основными свойствами пушкинского историзма является внешняя многозначность и внутреннее единство, основанные на действии нравственного закона. Последнее объясняется тем, что поэт видел в христианстве “величайший духовный и политический переворот нашей планеты”(Х1, 127). Пушкин сознательно отказался от рационального представления истории. В отзыве на второй том “Истории русского народа” Полевого поэт, верно охарактеризовав научный метод, которым пользовался Гизо при изучении европейского просвещения, - “Он обретает его зародыш, описывает постепенное развитие и, отклоняя все отдаленное, все постороннее, случайное, доводит его до нас...” - вместе с тем, настаивал, что “...Россия никогда ничего не имела общего с остальною Европою; что история ее требует друтй мысли, другой формулы...”. Именно в отклонении случайного, id к бы постороннего, по мнению поэта, и заключалась слабость научного мышления: “Ум человеческий (...) не пророк, а угадчик, он видит общий ход вещей и может выводить из оного глубокие предположения, часто оправданные временем, но невозможно ему предвидеть случая - мощного, мгновенного орудия провидсния”(Х1,127). Метод действительной истории, наоборот, предполагал полноту и достоверность исторического повествования, основанного на добросовестности исследователя, а критерий нравственной оценки позволял ориентироваться в многообразии характеров и суждений. Это означало, что, даже имея отрицательное отношение к историческому персонажу, исследователь избегал какого-либо отбора материалов, а излагал всю информацию, порой самую незначительную, и затем лишь сопровождал ее частным комментарием или оставлял читателя наедине с текстом и собственным нравственным переживанием. Очевидно, что такой подход можно было толковать и как слабость авторской позиции, что собственно и происходило всякий раз, когда речь заходила о пушкинском историзме.