Небо сингулярности - Стросс Чарлз - Страница 32

Она быстро пошла к кают-компании. Коридоры корабля были зловеще тихи, вся команда – по герметичным отсекам и станциям контроля повреждений. Тишину нарушало лишь гудение вентиляционной системы – да еще тиканье часов в кают-компании, когда Рашель открыла туда дверь.

Единственным посетителем кают-компании оказался Мартин, и выглядел он хуже чем усталым – скорчился в мягком кресле, как выпотрошенная тряпичная кукла. Серебряный подстаканник стоял перед ним, наполовину полный коричневой жидкостью, которая, если Рашель хоть что-нибудь в этом понимала, чаем не была. Он открыл глаза, когда она вошла, но ничего не сказал.

– Тебе полагается быть в каюте, – заметила Рашель. – Сам знаешь, кают-компания не герметизируется.

– А какая разница? – Он шевельнулся, будто пожать плечами требовало слишком много усилий. – Честно, не вижу смысла.

– Я вижу. – Она подошла и встала перед ним. – Можешь идти в свою каюту или в мою, но ты будешь там через пять минут!

– Не помню, чтобы подписывал… с тобой… контракт на работу, – пробормотал он неразборчиво.

– Нет, не подписывал. И я это делаю не как твой работодатель, а как представитель твоего правительства.

– Тпр-ру-у! Нет у меня пвительтсва… – Мартин покачнулся, вставая с кресла, и болезненно скривился.

– Новая Республика считает, что есть, а я – наиболее подходящий его представитель в этих обстоятельствах. Или ты предпочитаешь какой-нибудь другой выбор?

Мартин поморщился.

– Нет уж. – И снова покачнулся. – Кажется, у меня в левом кармане что-то вроде «4-3-1». Наверное, надо принять. – Он зашатался, нашаривая пачку антиалкогольного средства. – И нечего на меня собак спускать.

– Я не спускаю собак. Я даю тебе инерциальную систему отсчета для твоего же блага. Кроме того, я думаю, нам надо присматривать друг за другом, и я провалю эту работу, если не вытащу тебя отсюда в каюту, пока никто не заметил. За пьянство на военном корабле в боевом походе наказывают плетьми, ты не знал?

Рашель взяла его под локоть и осторожно повернула к двери. Мартин уже достаточно слабо держался на ногах, чтобы это оказалось простым делом. Рашель была высокой и имела бустеры, встроенные в скелетную мускулатуру как раз на такой случай, но у Мартина были свои достоинства: масса, инерция и низко расположенный центр тяжести. Какое-то время они изображали прогулку пьяницы, пока Мартин не сумел налепить на ладонь антиалкогольный пластырь. Рашели удалось вывести его в коридор.

Когда они дошли до ее каюты, Мартин глубоко дышал и был бледен.

– Входи, – велела она.

– Хреново мне, – с трудом произнес он. – Найдется у тебя воды попить?

– Найдется. – Она закрыла люк и повернула запорное колесо. – Вон там умывальник. Ты такую конструкцию наверняка видел.

– Ага, спасибо.

Он включил воду, плеснул себе в лицо, потом взял фарфоровую чашку и стал жадно пить глоток за глотком.

– Это чертово алкогольное обезвоживание. – Он выпрямился. – Ты думала, у меня хватит ума этого не делать?

– Была такая мысль, – ответила она сухо.

Рашель стояла, сложив руки на груди, и смотрела на него. Он встряхнулся, как измазанная водяная крыса, и тяжело сел на аккуратно убранную койку Рашели.

– Мне очень нужно было кое-что забыть, – сказал он мрачно. – Может, даже слишком нужно. Такое не часто бывает, но, знаешь, когда заперт и компания только из меня и состоит, это нехорошо. Все эти дни я провел в обществе кабелей, схем да нескольких юнцов-мичманов за обедом. Да еще призрак из ведомства Куратора ошивается вокруг все время, приглядывая за мной и ловя каждое слово. Как, блин, в тюрьме.

Рашель вытащила складной стул и села.

– Значит, ты никогда в тюрьме не был. Повезло тебе.

Он скривил губы.

– А ты, выходит, была? Общественный служащий?

– Ага. Восемь месяцев там провела – сельскохозяйственный картель засадил меня за промышленный шпионаж. «Эмнести малтинейшнл» сделала из меня узника торговли и наложила эмбарго, так что меня выпустили еще чертовски быстро.

Она вздрогнула от пришедших воспоминаний – бледных теней, бешеная яркость которых вылиняла со временем. Это не был самый большой срок, что ей пришлось отсидеть, но прямо сейчас она ему этого говорить не собиралась.

Он покачал головой и едва заметно улыбнулся.

– Новая Республика – это для всех тюрьма. Как ты думаешь?

– Гм! – Она смотрела сквозь него. – Раз ты так говоришь, то, может, несколько сгущаешь краски.

– Ну ладно, согласись хотя бы, что все они пленники своей идеологии. Двести лет насильственного подавления не оставили им особой возможности дистанцироваться от собственной культуры и оглядеться вокруг. Отсюда и та каша, в которую мы сейчас влипли. – Он повалился на спину, головой к стене. – Извини, я жутко устал. Двойную вахту отстоял на калибровке двигателей, потом четыре часа на «Доблестном», выискивая неполадки в логике переключения управления подачи окислителя…

– Извиняю. – Рашель расстегнула жакет, потом нагнулась и сбросила ботинки. – Уф!

– Ноги болят?

– На этом чертовом флоте весь день не присесть. Нехорошо будет, если я тоже буду ходить сгорбившись.

Он зевнул.

– Сменим тему. Как ты думаешь, что будут делать силы Септагона?

Она пожала плечами.

– Наверное, выведут нас отсюда, держа на мушке, одновременно требуя компенсации с Новой Республики. Они прагматики – треп насчет чести нации, доблести, храбрости и мужества им по барабану.

Мартин сел.

– Если ты позволила себе разуться, то не возражаешь чтобы я тоже…

Она махнула рукой.

– Будь моим гостем.

– А я думал, я должен быть твоим верноподданным.

Рашель засмеялась.

– Ты только ничего не выдумывай насчет своего статуса! Ох уж эти чертовы монархисты. Абстрактно я это понимаю, но как можно с этим мириться? У меня бы крыша поехала, клянусь. И десяти бы лет не выдержала.

– Хм. – Он наклонился вперед, развязывая шнурки. – А ты посмотри на это с другой стороны. У нас на родине люди сидят в кругу семьи и друзей, ведут уютную жизнь, одновременно делая два-три дела: возятся в саду, проектируют машины, пишут пейзажи и воспитывают детей. Энтомологи изучают мелких тварей, чтобы понять, как у них ножки дергаются. Почему мы этого не делаем?

– Я делала когда-то.

Он посмотрел на нее недоуменно, но она куда-то унеслась в воспоминаниях.

– Тридцать лет была домашней хозяйкой, можешь поверить? Такая была богобоязненная пара, муженек-кормилец, двое чудесных деток, в которых я души не чаяла, домик с садиком в пригороде. Каждое воскресенье – в церковь, и ничего, ничего не нарушало общепринятых приличий.

– Ага, так я и думал, что ты старше, чем кажешься. Реакция конца шестидесятых?

– Каких именно шестидесятых? – Она мотнула головой и сама ответила на свой риторический вопрос: – Две тысячи шестидесятых. Я родилась в сорок пятом. Выросла в баптистской семье, в баптистском городе, тихом и религиозном – был возврат к религии после Эсхатона. Наверное, все просто отчаянно перепугались. Давно это было, мне сейчас уже и вспомнить трудно. В один прекрасный день, когда мне было сорок восемь, дети учились в колледже, до меня дошло, что я никому не верю. Тогда были средства для продления жизни, и пастор перестал их обличать как сатаническое вмешательство в волю Божию – когда дедушка обыграл его в сквош, – и вдруг я увидела, что день этот пустой, и впереди у меня еще миллион таких же дней, а на свете столько всего есть, чего я не делаю и делать не смогу, если останусь такой же. К тому же на самом деле я не верила: религии предавался мой муж, а я просто с ним за компанию. И я уехала. Прошла курс лечения, сбросила двадцать лет за полгода. Прошла обычную процедуру омоложения Стерлинга, сменила имя, сменила жизнь, сменила все на свете. Прилипла к анархистской коммуне, научилась жонглировать, влезла в радикальную деятельность против насилия. Гарри – пардон, Гарольд – с этим смириться не мог.

– Второе детство. Как подростковый период в двадцатом веке.