Небо сингулярности - Стросс Чарлз - Страница 1

Чарльз Стросс

НЕБО СИНГУЛЯРНОСТИ

ПРОЛОГ

В день, когда была объявлена война, по булыжным мостовым Нового Петрограда заклацал телефонный дождь. Какие-то телефоны полурасплавились при входе в атмосферу, другие чуть позванивали и потрескивали, быстро остывая на утренней прохладе. Один любопытный голубь подобрался поближе, склонив голову набок, клюнул блестящий корпус устройства и отскочил, хлопая крыльями, когда тот пискнул и спросил жестяным голоском:

– Алло? Чем можете нас развлечь?

На Рохард пришел Фестиваль.

Первой жертвой атаки на экономику самого молодого колониального мира Новой Республики стал тощий уличный мальчишка. Руди – его отчества, как и отца, естественно, никто никогда не знал – шел на свою ежедневную работу, завернувшись в вонючий мешок, как в солдатскую скатку, и в сточной канаве грязного переулка заметил телефон. Тот лежал на выщербленных булыжниках, поблескивая, как начищенный пистолет. Руди сторожко оглянулся по сторонам: вдруг состоятельный господин, который его обронил, еще поблизости? Когда телефон чирикнул, Руди чуть его не выронил с перепугу: машина!

Машины дозволялись только высшему классу, и охраняли их суровые лица и серые мундиры власти. Но если Руди принесет это домой дяде Шмуэлю, тот сможет выручить за эту штуку много хорошей еды, уж куда больше, чем можно купить на деньги, которые дадут за мешок собачьего дерьма на дубильном заводе. Мальчишка повертел телефончик в руках, думая, как бы заставить его заткнуться, и жестяной голосок повторил:

– Алло? Как вы можете нас развлечь?

Руди чуть не бросил телефон и не рванул прочь, но любопытство его на миг удержало.

– А зачем?

– Развлеките нас, и мы дадим вам все, что вы захотите.

У Руди глаза на лоб полезли. Металлическая пластинка поблескивала в сложенных ладонях. Вспомнились волшебные сказки, которые старшая сестра любила рассказывать, пока кашель не свел ее в могилу. Всякие истории про чудесные лампы, колдунов, джиннов и прочее, что отец Борозовский обязательно проклял бы как языческую чушь. И в душе Руди схватились желание сбежать от унылой тяжелой жизни и пессимизм, выработанный почти десятилетием хребтовой безнадежной работы. Победил реализм. Руди не сказал: «Хочу ковер-самолет», или «Хочу кошелек, полный золотых рублей», или «Хочу быть князем Михаилом и жить в царском дворце». Сказал он другое:

– Родных моих кормить будешь?

– Да. Развлеки нас, и мы будем кормить твоих родных.

Руди обшарил все закоулки мозгов, понятия не имея, как взяться за такое дурацкое дело. Потом заморгал: как же он не допер! Это же так просто! Поднеся телефон ко рту, он прошептал:

– Рассказать тебе сказку?

К концу дня, когда с орбиты посыпалась манна, и мечты людей ожили, как колючие лианы в пустыне после дождя, Руди и его родные – больная мать, пьяница-дядя и семеро братьев и сестер – уже не входили в экономическую систему Новой Республики.

Война была объявлена.

В глубинах далекой космической системы строительный флот Фестиваля создавал из мертвой массы конструкцию. Флот передвигался налегке. Составляющие его звездные парусники оставляли за флагом любые ползающие быстрее света суда всех ветвей обыкновенного человечества. По прибытии на место ядерные двигатели модулей вспыхивали, напоминая яркую игру инсектоидной искусственной жизни в ледяных пучинах периферийных галактик. Как только обитаемые базы выводились на орбиту вокруг намеченной планеты, выходили из спячки путники Фестиваля, готовые торговать и слушать.

Планета Рохард была захолустной колонией Новой Республики и не самым перспективным из всех человеческих поселений эпохи постдиаспоры. При ограниченной промышленной базе – ограниченной и законом, и возможностями, – которая вряд ли могла привлечь инвестиции, мало кто давал себе труд поднять глаза вверх, выискивая огни прилетающих кораблей. И только космопорт, повисший на геостационарной орбите, следил за небом, да и то больше смотрел внутрь системы, а не наружу. Флот Фестиваля успел демонтировать луну газового гиганта и три кометы, разбирал сейчас вторую луну и готовился запустить с орбиты телефонный дождь, пока Имперский контроль движения почесался заметить, что вообще что-то происходит.

Более того, сперва вообще была неразбериха. Новая Республика если и не была одним из миров ядра, все же располагалась недалеко от них. Истоки же Фестиваля лежали более чем за тысячу световых лет от старой анархической Земли, за пределами светового конуса истоков Новой Республики. И хотя у Новой Республики и Фестиваля были общие предки, уже столько лет эти цивилизации расходились по разным линиям, что все – от протоколов связи и до политической экономии, не говоря уже о геномах, – было у них различным. Так что это кружащиеся на орбите участники Фестиваля заметили (и благополучно проигнорировали) медленные и монохроматические мигающие сигналы Имперского контроля движения. Труднее понять, почему никому в герцогском дворце не пришло в голову взять один из полурасплавленных телефонов, засыпавших местность, и спросить: «Кто вы такие и что вам надо?» Но это как раз не так уж удивительно, потому что где-то к концу дня Новый Петроград оказался в состоянии почти неконтролируемого гражданского восстания.

Буря Рубинштейн, радикальный журналист, демократический агитатор, а бывало, что и политзаключенный (живущий в ссылке на окраине города под запретом возврата на родную планету, к подруге и сыновьям, в течение как минимум десяти лет), потыкал в серебристую штуку на столе пальцем, замазанным чернилами из текущей авторучки.

– И вы говорите, они повсюду падают? – спросил он зловеще спокойным голосом.

Маркус Вольф кивнул:

– По всему городу. Миша мне телеграфировал из своей деревни, что у них там то же самое. Люди герцога в полном составе бегают с мешками и метлами, собирая этот мусор, но его слишком много. И еще всякое сыпется.

– Всякое.

Интонация не была вопросительной, но поднятые брови Бури не оставляли сомнений, что это вопрос.

– Всякие штуки сыплются с неба, и это не какой-нибудь дождь из лягушек! – Олег Тимошевский возбужденно подпрыгнул и сел, чуть не свалив с кухонного стола наборную кассу – из нелицензированной типографии, которую Рубинштейн организовал, рискуя еще десятью годами административной ссылки. – Эти штуки – вроде телефонов, похоже. Потому что они отвечают, когда к ним обращаются. Они все одно и то же говорят: «Развлеките нас, обучите нас, а мы за это дадим все, что попросите!» И дают! Я своими глазами видел, как с неба велосипед упал! Просто Георгий Павлович сказал, что хочет велосипед, а пока ждал, рассказал этой машине историю про Роланда.

– Что-то мне с трудом верится. Давай-ка немножечко проверим… – Буря улыбнулся по-волчьи, и Маркус вспомнил прежние дни, когда у Бури был огонь в груди, револьвер в руке, а во рту язык, которого слушались десять тысяч работяг Союза строителей-железнодорожников во время неудачного Октябрьского восстания, двенадцать лет назад. – Уж если наши таинственные благодетели готовы платить велосипедами за старые басни, то интересно, что они готовы дать за общую теорию постиндустриальной политэкономии?

– Если садишься обедать с дьяволом, запасись ложкой подлиннее, – осторожно напомнил Маркус.

– Да ты не бойся, я только хочу задать пару вопросов. – Рубинштейн взял телефон и с любопытством повертел его в руках. – А где… а, вот. Машина! Ты меня слышишь?

– Да.

Голос звучал с едва заметным странным акцентом, и несколько музыкально.

– Хорошо. Кто вы такие, откуда вы, и что вам нужно?

– Мы – Фестиваль.

Трое диссидентов склонились, почти стукнувшись головами над телефоном.

– Мы пролетели много двести-пятьдесят-шестерок световых лет, посетили много шестнадцатерок необитаемых планет. Мы есть искатели информации. Мы торгуем.