Джинн и Королева-кобра - Керр Филипп - Страница 17

— Он правда мертвый? — шепотом спросила девочка.

— Хотелось бы надеяться, — ответил Джон. — Уж больно неохота объяснять горилле, зачем мы приперлись к ней в дом глухой ночью без приглашения. — Он вопросительно взглянул на сестру. — Ведь это горилла, да?

— Не знаю. Я никогда не видела горилл так близко. Да еще во фраке.

Тут они оба вздрогнули и ойкнули, поскольку за их спинами раздался громкий хлопок. Вернувшись к входной двери, близнецы обнаружили, что она закрылась.

— Думаешь, это тоже наделал ветер? И дверь захлопнул, и на органе играет? — спросил Джон, едва дыша, и кивнул на орган, который по-прежнему свистел, как чайник, выводя высокую дрожащую трель.

— Искренне на это рассчитываю, — ответила Филиппа и вздрогнула, потому что отчетливо почувствовала, как мимо нее пронеслось нечто легкое, вроде паутинки или прозрачной ткани, и она услышала голос невидимой девочки, который нашептывал ей в самое ухо плохо различимые слова.

Тут зазвучала настоящая музыка, и близнецы поняли, что захлопнувшуюся дверь и одну бесконечную ноту, конечно, можно списать на ветер, но вряд ли ветер способен сыграть целиком Токкату и фугу ре минор Иоганна Себастьяна Баха.

— Пошли отсюда, — сказала Филиппа и схватилась за ручку двери. — Пошли, пока не проснулась эта странная обезьяна.

Но дверь была крепко заперта.

Не на шутку перепуганные близнецы тянули ручку изо всех сил. Вдруг старинный орган замолчал — так же внезапно, как заиграл, — и в тишине они услышали издевательский мальчишеский хохот. Мгновение спустя занавес позади органа отъехал в сторону, и появился Дыббакс. Он все еще хихикал — без всякого сочувствия к Джону и Филиппе, лишь радуясь собственной злой шутке.

— Вы бы на себя посмотрели! Жаль, у меня нет фотоаппарата. Клянусь, у вас был такой вид, словно вы оборотня увидели! Вот умора! — Он опять расхохотался.

— Я рада, что ты находишь это забавным, — холодно произнесла Филиппа, сжимая кулаки. Стой Дыббакс поближе, она, вероятно, ударила бы его со всего размаху. — К сожалению, мы не знали, какую встречу ты нам готовишь, а то остались бы дома и не потащились в такую даль, да еще с такими сложностями.

— Ребята, простите, я просто не смог удержаться. В том смысле, что это место… оно такое… здорово располагает к розыгрышам. Разве не так?

— Мы считали, что твоя жизнь и вправду в опасности, — сказал Джон. — Так ты, во всяком случае, написал в письме.

— Это правда. Каждое слово — правда. Честно!

— Оно и видно, — с горечью произнес Джон. — Вся правда написана у тебя на лице, болван.

— Но я не врал! — настаивал Дыббакс — Я очень благодарен, что вы приехали.

— Пошли, Джон, — сказала Филиппа. — Нам пора домой.

— Подождите, — взмолился Дыббакс — Выслушайте меня, пожалуйста.

— Ладно, говори, — смилостивился Джон. — Но, чур, без дураков.

Они вернулись в необъятную гостиную.

— Что тут у тебя за тип? — спросил Джон, опасливо глядя на обезьяну.

— Это Макс. Он был дворецким у моей двоюродной бабушки Фелиции больше тридцати лет.

— Это она? — спросила Филиппа, разглядывая висевший над камином большой портрет поразительно красивой девочки лет примерно десяти. — Твоя бабушка? Ну, когда она была маленькая?

— Нет. Это моя сестра, Фаустина.

— Ой, а я и забыла, что у тебя есть сестра. — Филиппа смутилась.

— Была сестра, — ответил Дыббакс. — Ее больше нет. Ясно?

Наступила неловкая тишина.

— А почему твоя бабушка сделала обезьяну своим дворецким? — спросил Джон, чтобы сменить тему.

— Она никогда не жаловала мундусян, — сказал Дыббакс. — Потому и купила когда-то остров Баннерманна. Люди обыкновенно сюда не суются. По очевидным причинам. В общем, она взяла Макса из зоопарка, когда он был совсем еще мал, и наделила его некоторыми человеческими качествами типа речи и всяких тонких мозговых функций. Похоже, он был очень неплохим органистом. Насколько я понимаю, они тут прекрасно жили-поживали. По крайней мере, до вчерашнего вчера. Вчера бедняга Макс окочурился. В шестьдесят один год, для гориллы это считается глубокой старостью. Но я, честно сказать, все равно удивился. — Он печально покачал головой. — Бедная бабка Фелиция ужасно расстроится, когда вернется домой.

— А где она теперь?

— С моей матерью. Ищут меня.

— Они так и не знают, где ты? — удивилась Филиппа.

— Макс меня прекрасно понял. Почуял, в сущности. Он просек, что, если бы я вернулся домой к матери, я подверг бы ее жизнь опасности.

— Послушай, расскажи-ка нам все подробно, — попросила Филиппа. — С самого начала.

— После того как мы, все трое, вернулись из форт-Беннинга в Палм-Спрингс, — рассказывал Дыббакс, успев поведать близнецам о краже жезла, — мистер Бленнерхассит показал рисунки, которые мы нашли в жезле Геринга, одному парню из какого-то музея в Малибу. Он подтвердил все предположения: две работы — Леонардо да Винчи, одна — Рафаэля, одна — Микеланджело и одна — Боттичелли. Но шестая картина, акварель, была намного более позднего периода и совсем не такая ценная. Он сказал, что сам в этом периоде не специалист, но думает, что это так называемая картина Компании, хотя, что это такое и какой компании, я толком не понял. Но она мне все равно понравилась больше, чем все остальные, и поскольку оценили ее всего в полторы тысячи долларов, мистер Бленнерхассит решил мне ее просто подарить. На память.

Джинниоры все еще находились в огромной гостиной, перед камином величиной с целый грузовик. Диван, на котором они сидели, похоже, стоял когда-то в спальне у китайского императора. Над их головами висела медная люстра, тоже немаленькая — размером примерно с домашний спортивный комплекс. Над камином висел портрет сестры Дыббакса, Фаустины. Теперь, когда Филиппа уже знала, кто изображен на портрете, она находила между Фаустиной и Дыббаксом немалое сходство: те же темные волосы, темные глаза, такая же бледность, высокие скулы, тонкие длинные пальцы, как у пианиста. И тот же своенравный, лукавый взгляд. Неужели Фаустина погибла? Филиппе ужасно хотелось это выяснить, но она поняла что вопросы придется отложить до встречи с мамой. Не стоит огорчать Дыббакса разговорами о сестре.

— Да, еще, насчет этого парня из музея… — сказал Дыббакс. — Про цены он говорил довольно уклончиво. Все пел об историческом значении нашей находки, о том, что она бесценна. А для меня что «бесценный», что «бесценок» — все едино. Я люблю цифры. Короче, когда он ушел, я решил попробовать узнать через интернет-аукцион, сколько нам причитается. Там-то я и выяснил, что на продажу выставлена копия жезла рейхсмаршала Германа Геринга. Точная копия того самого жезла, который я оставил в военном музее в форт-Беннинге. Когда я рассказал об этом мистеру Бленнерхасситу, он страшно разозлился. Буквально впал в ярость. И позвонил в Нью-Йорк человеку по имени Хайман Страсберг — это ювелир, который делал копию по его заказу, потому что было очевидно, что этот Страсберг сделал не одну копию, а две. И оставил одну себе, чтобы выставить потом на аукцион. Но трубку снял никакой не Страсберг. Гарри Бленнерхассит наткнулся по его номеру на нью-йоркского полицейского, и тот сказал, что Хайман Страсберг умер. И не просто так, а от укуса ядовитой змеи. Гарри сказал, что ему очень жаль, но следствию он помочь ничем не может. Да и правда — чем он мог им помочь? Ну, выходит, произошел нелепый такой несчастный случай. Не то чтобы в Нью-Йорке вовсе не водятся ядовитые змеи. Водятся, еще как. Есть полосатый гремучник, цепочный карликовый — тоже гремучник, а еще медноголовый щитомордник, или попросту мокасиновая змея. По улицам они, конечно, не ползают, согласен, но в штате Нью-Йорк змеи водятся. Начнем с того, что даже здесь, на острове, я мокасинку видел. По крайней мере, думаю, что это была она.

Филиппа опасливо огляделась. Она не любила змей почти так же сильно, как летучих мышей и пауков.

— Ты, похоже, много всего знаешь о змеях, — сказала она Дыббаксу.