Слово безумца в свою защиту - Стриндберг Август Юхан - Страница 28

– Покиньте, – внушал я ей, – ваш растленный дом, бегите из вашей оскверненной спальни, откажитесь от этой постыдной любви втроем, не то я буду вас презирать. – Я не хотел говорить ей «ты», чтобы не низвергнуть ее с пьедестала. – Вернитесь к вашей матери. Предайтесь вашему святому искусству, и через год вы будете дебютировать на сцене, вы обретете свободу и заживете наконец своей, а не чьей-то чужой жизнью.

Она раздувала бушующее во мне пламя, я накалялся все больше и больше, становился поистине неотразимым, произносил немыслимое количество слов и в конце концов сумел вырвать у нее обещание рассказать обо всем мужу, и будь что будет!…

– Но все это может плохо кончиться! – воскликнула она.

– Пусть это будет ад для нас, но мне необходимо уважать и себя и вас, без этого я не смогу вас больше любить! Вы малодушны, вы думаете о награде, не желаете принести жертву! Будьте возвышенны, как ваша красота, решитесь на смертельный прыжок, не бойтесь погибнуть! Мы можем все потерять, все, кроме чести. Судя по тому, как разворачиваются события, пройдет еще несколько дней, и вы уже будете не в силах устоять передо мной, не сомневайтесь, потому что моя любовь неотвратима, как смерть, она вас поглотит! Я люблю вас, как солнце – росу, я вас выпью! Поэтому вам ничего не остается, как только отправиться на эшафот, пусть полетит голова, зато рук вы не замараете. Неужто вы надеетесь, что я соглашусь стать его партнером? Да никогда в жизни! Либо все, либо ничего!

Она делает вид, что сопротивляется, а на самом деле подсыпает чуток пороха на угли: жалуется, что муж не оставляет ее в покое, иными словами, приподнимает одеяло на своей брачной постели, одна мысль о которой приводит меня в неистовство.

– Он идиот, он не богаче меня, и у него нет никакого будущего, однако он имеет двух любовниц, а я, при всем моем таланте, я, принадлежащий к духовной элите, вынужден волком выть и корчиться в муках, будучи не в силах погасить пожирающее меня пламя!

Но тут она вдруг поворачивает все вспять, напомнив мне нашу клятву быть лишь братом и сестрой.

– К черту клятву про брата и сестру! Все это глупости! Между нами возможны лишь отношения мужчины и женщины, любовника и любовницы! Я обожаю вас, ваше тело, вашу душу, ваши белокурые волосы и прямоту вашего нрава, ваши ножки, обутые в самые маленькие ботиночки в Швеции, и вашу откровенность, и ваши глаза, плывущие в полумраке экипажа, и вашу чарующую улыбку, и ваши белые чулки, и красные подвязки…

– Как вы…

– Да, да, моя принцесса, я видел все. И я вопьюсь зубами в выемку между вашими грудями, в этот ров любви, я зацелую вас до помрачения ума и задушу в своих объятиях. Только вдыхая аромат вашего тела, я испытываю прилив божественных сил. Я тщедушен лишь на первый взгляд. О нет, поверьте, я мнимый больной, я лицемер. Остерегайтесь затаившегося льва, не вступайте в его логовище, ибо он заласкает вас до смерти! Сорвем лживые маски. Я хочу, чтобы вы были моей, я желаю вас с первой минуты нашего знакомства. Мое увлечение этой Сельмой – чушь, вздор, как, впрочем, и дружба с дорогим бароном. Кто я в его глазах? Буржуа, провинциал, деклассированный интеллигент! И он презирает меня не меньше, чем я его!…

Баронессу, казалось, вовсе не удивил шквал моих признаний, поскольку для нее в нем не было ничего нового. Ведь мы все знали друг о друге, хоть и делали вид, что ровным счетом ничего не знаем.

И вот мы расстались, твердо решив не назначать нового свидания, прежде чем она не откроется мужу.

После обеда я не выхожу из своей комнаты в ожидании сообщений с поля сражения. Чтобы отвлечься., я вываливаю на пол целый мешок рукописей и книг, падаю ничком на эту гору бумаги, чтобы удобней было рыться в них и разбирать все по порядку. Но как ни стараюсь, я не в силах сосредоточиться и вскоре переворачиваюсь на спину, закладываю руки за голову, упираюсь взглядом в свечи люстры и предаюсь мечтам. Я жажду ее поцелуев и в деталях обдумываю, как буду овладевать ею. Ведь она дьявольски обидчива и одержима вздорными желаниями, важно сразу же взять верный тон, подойти к ней очень осторожно. Если же я потерплю неудачу, то между нами пробежит черная кошка, и это уже будет трудно преодолеть.

Я закуриваю сигару, воображаю, что лежу на лужайке, и снизу вверх разглядываю свою комнатку. В этой лягушачьей перспективе все мне видится по-иному. Диван, столько раз уже бывший алтарем любви, вызывает всплеск сладострастных грез, которые, правда, тут же исчезают, как только мной овладевает страх, что я все загубил из-за своих дурацких представлений о мужской чести.

Пытаясь уточнить, что именно прикрывает собою в данном случае понятие «мужская честь», которое, быть может, не позволит мне проявить пылкости моих чувств, я обнаружил изрядную порцию трусости, целый набор разных опасений по поводу возможных последствий нашей близости, каплю сочувствия к человеку, которому скорее всего пришлось бы в результате воспитывать чужого ребенка, чуточку отвращения ко всякого рода альковной грязи, долю подлинного уважения к женщине, которую я меньше всего на свете хотел бы унизить, самую малость жалости к ее ребенку, немного сострадания к матери моего идола в том случае, если разразится скандал, а в самой глубине моего презренного сердца таилось еще предчувствие тех неприятностей, которые меня ожидают, если я вздумаю порвать с любовницей. «Нет, – говорю я себе, – либо все, либо ничего! Только моя, и навеки!»

В то время, как я предаюсь этим размышлениям, кто-то стучит в дверь, затем она приоткрывается, и прелестное личико освещает мою мансарду. Озорная улыбка обожаемой женщины заставляет меня вскочить на ноги, и мы бросаемся друг к другу. После несметного числа поцелуев, с трудом оторвав свои губы от ее свежих с холода губ, я спрашиваю:

– Ну, так что же он сказал?

– Ничего, поскольку я ему ничего не рассказала.

– Тогда вы пропали. Уходите!

Но при этом я снимаю с нее гусарский казакин, уже предвкушая будущее раздевание, потом шляпку, отделанную жемчугом, и веду к дивану.

– У меня не хватило мужества! – восклицает она, не в силах больше сдерживаться. – Я хотела еще раз повидаться с вами перед тем, как все рухнет. Одному богу известно, не приведет ли этот разговор к разводу…

Но я не даю ей говорить, расставляю перед ней складной столик, достаю из шкафа бутылку вина и два бокала. Рядом с ними я ставлю горшок с цветущими розами и две зажженные свечки, получается как бы алтарь, а в виде скамеечки кладу том Ганса Сакса [18] в кожаном переплете с вытесненным на нем портретом Лютера [19] и позолоченной застежкой – бесценная книга, взятая мною для занятий из Королевской библиотеки.

Я разливаю вино, срываю розу и втыкаю ее в пышные белокурые волосы баронессы. Мы пьем за ее здоровье и за наше счастье, а потом я падаю перед ней на колени. Я ее боготворю.

– О, как вы прекрасны!

Она счастлива, что я выступаю наконец в роли поклонника, почти любовника, и, обхватив руками мою голову, ворошит мою львиную гриву, покрывает лицо поцелуями. Ее красота внушает мне благоговение, я гляжу на нее как на икону и готов на нее молиться.

Она в восторге, что я сбросил железную маску сдержанности, мои признания приводят ее в трепет, и, видя, что я способен на пылкое чувство, в котором сочетаются уважение и страсть, она сама любит меня исступленно, до безумия. Я целую ее ботинки, не боясь испачкать губы, целую ее колени и при этом не пытаюсь приподнять край юбки, я люблю ее такую, какой она предстала в этот миг предо мною – одетую, целомудренную, как ангел, явившийся на свет уже в одежде и нацепивший крылья поверх туники.

От наплыва чувств слезы застилают мне глаза, хотя для них нет никакой разумной причины.

– Вы плачете! Что с вами?

– Я не знаю, как сказать… Я так счастлив!

– Вы, значит, умеете плакать. Вы! Железный человек!