Шуточная педагогика (отрывки) - Корчак Януш - Страница 3

Ты боишься, что он вообще умрет. Не расстраивайся, не умрет.

Помнишь, он заболел? Съел кило вишен, четыре яйца вкрутую, три огурца, яблоко и еще что-то, я забыл что, и заболел. А спустя два дня он уже был здоров. Значит, организм у него крепкий. И не такой уж он легкомысленный, как тебе кажется. Вчера сидели мы с ним за столом; он съел всего пять бутербродов с творогом, потянулся было за шестым и вдруг сказал: «Нет, хватит». Видишь, учитывает свой печальный опыт. Не хочет болеть.

Не думай, что любому доверят самолет.

Если у кого-то заболел живот оттого, что он объелся вишен, это неважно его характеризует как летчика. Самолет, видишь ли, дорогое сооружение, его не доверят такому оболтусу.

Но он не оболтус, я знаю. Он смелый, в волейбол играет — заглядишься, и на велосипеде ездит лучше всех, и не стал плакать, когда ему досталось в драке, да и подрался- то он из-за тебя.

А как красиво он плавает! Правда, он уверял, что ни за что не стал бы спасать тонущих девочек, но это же была шутка! Ты ведь знаешь: не может мальчик сознаться, что у него доброе сердце. Вот еще — сердце! Парень — и вдруг сердце. Сразу назовут бабой или сумасшедшим.

С каждым годом самолеты становятся все совершеннее и полет безопаснее. Потом он еще слишком юн для летчика. Ты, конечно, можешь посоветовать ему стать моряком, но ведь и на море бывают штормы, есть рифы и мели, хотя есть шлюпки и спасательные круги. К тому времени, когда он станет летчиком, наверное, придумают какие-нибудь спасательные аппараты на случай воздушной катастрофы. Ты можешь осторожно намекнуть, что летчик должен лучше учиться, иначе останется на второй год, и тогда кое-кто не будет с ним в одном классе…

Ты права: никто не знает, что его ждет.

Помню, давно было дело, во время русско-японской войны служил в царской армии офицер, ужасный трус. Как только атака и бой, он притворялся больным и отправлялся в лазарет. Ну и вот отпустили его как-то в город в отпуск на две недели. Он рад, в городе безопасно: можно принять ванну, выспаться на удобной постели в гостинице, в театр пойти. И вдруг поднялся ураган и на голову офицера свалилась вывеска. Мало того, вывеска парикмахера! И что еще хуже, дамского мастера. Врачи кинулись туда-сюда: что делать? Тем временем у офицера началось какое-то осложнение на мозг — что-то еще привязалось, что-то пристало и — пфф, и нет его. Не от вражеской пули, от вывески парикмахера погиб.

Ты не вздумай расстраиваться. Такой мальчишка, как он, не подведет. Он виртуозно играет в волейбол и плавает, надо будет, бешеного пса застрелит, велосипед у него мчится, словно птица, и кучер разрешает ему править лошадьми, он зараз съедает шесть бутербродов с творогом и, смотри, все-таки перешел в следующий класс.

Ну пусть себе болтает, что бог на душу положит, зато он всерьез задумывается над проблемами, которые человечество не может решить вот уже сотни и тысячи лет.

Хочешь его перевоспитать? Попробуй. Мягко и доброжелательно. Ты скорее это можешь, чем взрослые, они слишком много ворчат, читают мораль, а есть вещи, где нужно не холодное, умное, опытное слово, а теплый, добрый, задушевный совет ровесницы. Друга.

Журнал «Пионер», 1969-№ 08

НУ, ДРУЖОК, ДАВАЙ!

Нет, ребята вы меня никогда не подводили. Вы мне нисколечко не мешали. Мне хочется сказать вам спасибо. Ведь благодаря вам у меня возникло много новых мыслей, воспоминаний. Многому я научился. Минералогия важна{2}, но человек, пожалуй, важнее. И книги нужны, но в первую очередь жизнь.

Вы на школу жалуетесь? Слушаю вас. На учителя? Ладно. На товарищей? Пожалуйста.

Но люди-то ведь разные. Одному достаточно одного хорошего друга, другой предпочитает жизнь в шуме и гаме большой компании. Один любит все делать потихоньку да полегоньку, другой — быстро, с жаром. Кто веселого нрава, а кто чересчур серьезен. Тот робок, этот высокомерен. Один миролюбивый, другой задира. У каждого свои достоинства и недостатки. Один поет, другой рисует, третий задачами увлекается, четвертый — сочинениями. И это хорошо, что все разные.

А ты сразу: «Он такой, сякой, никудышный».

Учитель кричит? Извини, а что ему делать, если его из себя выводят? Он живой человек, есть у него и нервы, и свои болезни, и семейные заботы, и желчный пузырь. Никто не станет кричать ради своего удовольствия.

Учитель требует? А разве его работу не проверяют и он не отвечает за успеваемость в классе?

Он плохо учит, ничего не объясняет? Но, прости меня, почему именно в твою школу обязаны прислать одних лишь великих Коперников, первоклассных рассказчиков, избранных поэтов?

Для тебя одного, для твоего только класса подавай ровесников, просеянных сквозь сито, одни марципаны, чтобы тебе угодить.

А в другие школы что?

Извини, дружок, если ты выковырял из пирога изюминку, другому достанется меньше. Каждый имеет право на одного хорошего учителя и на свою небольшую порцию малинового мороженого. Не угодно ли: один хороший товарищ, а другие так себе, немножко похуже, что есть, то есть, а на нет и суда нет.

Не требуй слишком многого, не командуй, не лезь вперед всех. Ты не один; подумаешь, важная персона — осчастливил всех своим появлением на свет!

Ему, видите ли, скучно на уроке, и потому он, проказник, другим мешает. Надулся, словно пузырь, нахохлился, воображает, вот, мол, j каков я.

У волейбольной сетки на всех налетает, сам мажет, но другим мяча не дает, да еще всех обвиняет, что по их милости команда проиграла. Еще бы! Он, видите ли, центр вселенной, архичемпион, небесное светило, олимпийский бог, спортивное совершенство!

Где-то давным-давно я читал: путешествуя по Африке, один человек забрел в негритянскую деревушку. Смотрит: надпись на английском языке. Школа. Человек заинтересовался, как учатся негритята. Оказалось, учатся они хорошо и свободно говорят по-английски. «Давно вы работаете в этой школе?» — спросил путешественник. «Всего один год», — ответил учитель. Но школа существует давно: предшественник учителя проработал в ней девять лет. «А теперь где он, что делает?» «Его съели родители учеников». «Вы шутите?» «Нет. Они людоеды». «И вас могут съесть?» «Могут. Тогда на мое место пришлют нового учителя».

Вот так, братец ты мой. Не ты, а дело, долг перед обществом, и тогда ты дисциплинированный гражданин. Подумай-ка об этом всерьез, не лукавя с самим собой.

Взвесь (прекрасное слово «взвешивать»), сколько у тебя правды и справедливости, сколько лжи и обид, сколько граммов ума, j глупости, взвесь, сколько горечи и коварства, неприязни и злобы, сколько килограммов доброты, желания помочь, сколько трудолюбия и доброй воли. А как же? Ты хотел бы по родной земле проскакать легко, с удобствами, прошмыгнуть зайцем, чтобы галушки тебе сами в рот прыгали?

Учитель несправедливо отметку поставил? Он против тебя настроен? А ты заслужил лучшую отметку?

Если выполнил свой долг, будь спокоен. Но твоя небрежность и лень — тебе минус. Уроков не приготовил, даже если тебя уже спрашивали, — минус. Ты думаешь, не вызвали, повезло? Нет, минус.

В школу опаздывает не школьник, а гражданин.

В статистике гражданских поступков твоя клякса и твое опоздание — минус. Представь себе, что ты врач и опаздываешь к больному: больной, мол, не заяц, не убежит: Ты промедлил, а больной скончался, и — минус: в статистике возросло число сирот.

Ты летчик. Опоздал на аэродром, не успел проверить машину перед взлетом. Катастрофа — ты сломал шею, и для обороны страны одним самолетом меньше — минус.

Из-за твоих неправильных расчетов обвалился мост, фабричная труба, подводная лодка затонула, котел взорвался.

Твой сын, твой первенец спрашивает тебя: «Папа, сколько будет, если шесть умножить на девять?» А ты стоишь и молчишь, как баран. Сын тебя опрашивает, а ты не знаешь.

Отец твой — малограмотный в силу обстоятельств: в школу не ходил, с малых лет работал, ему перед тобой краснеть не приходится. А ты-то в вязаном галстуке, в отглаженных брючках спрашиваешь отца: «Папа, сколько будет шестью девять?» «Папочка, стол — имя существительное? Миссисипи — остров ни полуостров?» И сам стоишь, словно баран, от стыда сгораешь.