Варяги и варяжская Русь. К итогам дискуссии по варяжскому вопросу - Фомин Вячеслав Васильевич - Страница 55

В послевоенные годы в литературе тему о «норманизме» Нестора подхватил и довел до абсолюта Д.С.Лихачев, окончательно придав ей значимость непререкаемой научной истины. Идя полностью в русле рассуждений Приселкова и именуя летописца «первым норманистом в русской истории», утверждавшим норманское происхождение княжеского рода и названия Руси, ученый свою позицию аргументировал тем, что, во-первых, варяжская легенда служила целям борьбы с княжескими усобицами, отстаивая собою идею единства княжеского рода, что рав­нялось тогда идее единства государства. Во-вторых, она параллельно с тем обосновывала самостоятельность и независимость Руси от вмеша­тельства Византии, настаивающей на идее тесной зависимости русской государственности от нее, т. к. законная власть пришла на Русь «лишь после ее крещения и была неразрывно связана с церковью». И такая устремленность Империи, считал Лихачев, находила поддержку со стороны киевского грека-митроиолита. Поэтому, подытоживал он, «нор­манская теория» печерских монахов (сам монастырь он вслед за При-селковым рисует крупным центром оппозиции константинопольской патриархии и греку-митрополиту20) была теорией прежде всего анти­греческой и общерусской, связывающей происхождение Русского госу­дарства не с византийским югом, а со скандинавским севером, откуда уже ничто не угрожало, и относившей его возникновение до принятия христианства. «Летописцы, — ставил исследователь точку в своих рас­суждениях, — естественно не могли представить, какие политические выводы сделают из их домыслов в Х?ІІІ-ХХ вв. норманисты».

Лихачев не обошел вниманием и закономерно встающий в таком случае вопрос: почему летописец для утверждения антивизантийской версии создания государственности на Руси прибег к теории иноземного происхождения княжеского рода? Ответ на него, говорил он, «может быть только один: в традициях ученой средневековой историографии было возводить происхождение правящей династии к иностранному госу­дарству». По его разъяснению, эти традиции были тесно связаны с ограниченностью исторического мышления средневековья, когда вся­кому новому явлению общественного развития искали объяснение на стороне, потому как оно не считалось результатом закономерного истори­ческого развития, представления о котором еще не существовало. Особенно резко эта черта проявлялась там, где дело касалось проис­хождения знатных родов. Ко всему же, завершал свои размышления ученый, знатный род нельзя было выводить из собственной страны, ибо это неизбежно должно было вывести его к какому-либо «незнатному» родоначальнику21. Объяснение Лихачевым тех мотивов, которыми будто бы руководствовался русский книжник, вводя варяжскую легенду в ПВЛ, получило массовую поддержку в историографии, вошло в учебную литературу22. Так, считал С.В.Юшков, летописец, перед которым стояла задача возвысить значение правящей династии, «весьма удачно» спра­вился с ней, связав династию со скандинавами, игравшими крупную роль в истории современного ему мира. По В.В. Мавроди ну, традиция выводить свой род «из-за заморья» преследовала цель «лишь бы под­черкнуть особую родовитость и аристократичность своего происхож­дения, проверить достоверность чего было невозможно», и в тогдашних условиях была направлена против Византии. И.П.Шаскольский также утверждал, что легенда была внесена для доказательства особо знатного происхождения правящей династии, что подкрепляло ее право на власть над Русской землей23.

Первое возражение против мнения о тех политических устремлениях летописца, о которых так детально говорил Лихачев, раздалось, видимо, из-за границы. В 1957 г. польский историк X.Ловмяньский отрицал (но в вытекающей из норманизма манере), что летописец стремился, во-первых, доказать скандинавское происхождение династии русских князей (по его уверениям, оно якобы и так было известно, потому «с точки зрения династических целей эта версия была излишней»), и, во-вторых, «противопоставить норманскую теорию греческим притязаниям на политическое господство на Руси, так как, насколько известно, эта теория не использовалась в борьбе с Византией». В связи с чем Ловмяньский заключал, что «нельзя любое соображение Нестора объяснять поли­тической тенденциозностью», и в «скандинавской концепции проис­хождения названия русь» видел лишь «логическую конструкцию» ле­тописца, вытекающую из распространенной в средневековой исто­риографии идеи объяснять происхождение народов их миграцией из чужих краев. В 1960 г. И.У. Будовниц, касаясь тезиса Лихачева об угрозе суверенитета Руси со стороны Византии, заметил, что русские и ви­зантийские источники «не дают основания для таких широких и далеко идущих выводов. ...Нет и намека на то, что какой-нибудь грек-мит­рополит (хотя он и являлся агентом империи) претендовал на заметную политическую роль». В 1991-1992 гг. И.Я.Фроянов, выражая несогласие с идеей того же ученого об антигреческой направленности Сказания о призвании варягов, также говорил, что «покушения Константинополя на политическую независимость Руси не находят обоснования в источ­никах...»24.

К слову заметить, Сказание не содержит ничего такого, что хотя бы отдаленно походило на слова Лихачева о «знатности» варяжских князей (в прошлом, надо заметить, на точно такой же мысли настаивали антинорманисты С.А.Гедеонов и Д.И.Иловайский, выводя при этом, что показательно, «благородных» князей от разных народов). Живописуя о распрях между ильменскими словенами, кривичами, чудью, мерей и весью, вспыхнувших вскоре после изгнания варягов «за морс», о избра­нии их послами из числа варяжской руси «3 братья с роды своими», летопись далее подчеркивает лишь то место, которое занимал Рюрик среди братьев. «...Придоша, — говорит она, — старейший, Рюрик, седе Новегороде (по другой версии, в Ладоге. - В.Ф.), а другий, Синеус, на Беле-озере, а третий Изборьсте, Трувор. ...По двою же лету Синеус умре и брат его Трувор; и прия власть Рюрик...»25. Приведенный отрывок совершенно ничего не говорит о знатности Рюрика, а тем более о его каком-то необыкновенно высоком статусе, благодаря которому лето­писцы всерьез якобы намеревались противостоять вмешательству самого могущественного в то время государства во внутренние дела Руси. Согласно ПВЛ, Рюрик лишь один из трех братьев, представлявших собой варяжскую русь, он всего лишь «старейший» из них, не более, и это единственное, что мог сказать о нем летописец.

О знатности происхождения своих правителей русские мыслители задумаются только во второй половине XV в. (т. е. спустя более грех столетий после завершения летописцами работы над Начальной лето­писью), когда процесс складывания единого централизованного госу­дарства с центром в Москве вступил в свой финал, и оно начало входить в контакт с западноевропейскими державами, уделявшими исклю­чительное внимание генеалогиям своих и чужих правителей. Их же предшественников эта проблема нисколько не занимала. Эти. во-первых. Во-вторых, ни в момент призвания (середина IX в.), ни в момент внесения варяжской легенды в ПВЛ (обычно говорят о времени второй половины XI - второго десятилетия XII в.) родство со скандинавами, этих безжалостных убийц, не было актуально для наших предков, ибо они прекрасно понимали, «какой непоправимый урон авторитету их земли и им самим в настоящем и будущем может принести династия, со­племенников которых так ненавидели в Европе»26. В-третьих, А.Г.Кузь­мин показал, что Печерский монастырь не был «оплотом борцов за русскую национальную культуру против засилья греческого духовенства», на чем так настаивали Приселков и Лихачев. Напротив, именно этот монастырь, заключает ученый, был «форпостом греческого церковного влияния на Руси»27.

В 1956 г. Б.А.Рыбаков сделал несколько поправок к выводам Лиха­чева. Во-первых, возражал он, «проваряжская тенденция» проводилась в ПВЛ не Нестором, а редактором 1118 года. Во-вторых, что автора сказания, использовавшего широко ходившие тогда во всей Северной Европе легенды о призвании трех князей, «никак нельзя назвать «нор­манистом», поскольку он лишь обрисовал несомненно исторический факт, причем обрисовал его в той форме, «при которой наименее всего страдало бы самолюбие новгородцев». Но скоро исследователь стал рассуждать привычными для науки шаблонами. И в 1960 г. он. мно­гократно повторяя эти слова в последующие годы, назвал редактора Начальной летописи 1118 г. первым «норманистом», причем, как это было им особо выделено, «настоящим» и «последовательным» (такой взгляд получил распространение в литературе28). Параллельно с тем Рыбаков с 1982 г. вел речь и о «норманистах» начала XII века», иска­зивших ПВЛ. Еще больше модернизируя историю, ученый в 1960 г. охарактеризовал автора «Остромировой летописи» «ярым «антинор-манистом», ибо он ненавидел варяжскую гвардию новгородского князя Ярослава Владимировича29.