Со всеми и ни с кем. Книга о нас — последнем поколении, которое помнит жизнь до интернета - Харрис Майкл - Страница 37

* * *

Когда мне был двадцать один год (я учился на третьем курсе факультета английского языка), меня впервые в жизни попросили заняться отупляющим делом — заучить наизусть стихотворный отрывок. Для моих родителей это было настоящим шоком. Они недоумевали, как я смогу это сделать, если за всю жизнь не сумел выучить хотя бы несколько строк из Шекспира или Браунинга. (Моя шестидесятилетняя мама до сих пор от начала до конца читает на память «Черного дрозда» Томаса Гарди.) Однако мои сверстники и я (кстати, я первым принес в класс калькулятор) никогда не создавали себе подобных проблем.

Все изменилось, когда я пришел к профессору Даниельсону на семинар по «Потерянному раю» Мильтона. В первый же день он напугал нас, задав выучить первые двадцать шесть строк этого эпоса. Каждую неделю Даниельсон заставлял нас хором декламировать этот отрывок. В утешение он говорил: «Это позволит занять мозги, пока вы стоите на автобусной остановке. Вы можете вспоминать поэму». Двенадцать лет спустя я с трудом припоминаю эти строчки до шестнадцатой включительно. Остальное стерлось из моей памяти, но я помню всю поэму намного отчетливее, чем все другие стихи, которые я когда-либо читал. Вот что осталось закодированным в разрядах синапсов моего непослушного мозга:

О первом преслушанье, о плоде

Запретном, пагубном, что смерть принес

И все невзгоды наши в этот мир,

(не помню, та-та) Эдема, до поры,

Когда нас величайший Человек

Восставил, Рай блаженный нам вернул, —

Пой, Муза горняя! Сойди с вершин

(не помню) Синая иль Хорива,

Где был тобою пастырь вдохновлен,

Начально поучавший свой народ

Возникновенью неба и земли

Из Хаоса; когда тебе милей

Сионский холм и Силоамский ключ,

Глаголов Божьих область, — я зову

Тебя оттуда в помощь; песнь моя

Отважилась взлететь над Геликоном,

К возвышенным предметам устремясь,

Нетронутым ни в прозе, ни в стихах.

(дальше не помню)88.

Это припоминание строк стихотворения очень куцее, лоскутное, но оно мое. За более короткое время, чем мне потребовалось для напечатания этих шестнадцати строк, я мог бы получить в Google полный текст из десяти тысяч строк, причем без единой ошибки. Но почему мне нравится иметь эти стихи, пусть и изуродованные, в багаже памяти?

Мне захотелось узнать, зачем наш старый профессор вложил в мою голову эти стихи. Я нашел Даниельсона и пригласил его на чашку кофе. Я узнал его сразу, как только он появился в кафе, но он меня не узнал и подошел к другому человеку, намного моложе, приняв его за меня. (Учителя обычно лучше всего помнят свои первые выпуски, а все остальные студенты сливаются в общую массу, хотя некоторые из них во время учебы были довольно заметны и на многих из них этот профессор произвел неизгладимое впечатление.)

Даниельсон ведет семинар по «Потерянному раю» уже тридцать лет, и каждый раз заставляет своих студентов заучивать вступление к поэме. Оказывается, я один из сотен людей, у которых до сих пор сохранились в памяти обрывки стихов Мильтона. Я спросил профессора, видит ли он разницу между реакцией студентов прежних лет и эры интернета.

— Если бы я это регистрировал... — он улыбнулся. — Думаю, студенты и сегодня могут выучить вступление, но разница в том, что они считают, будто эта способность у них невелика. До них просто не доходит, что в силах сделать что-то подобное, как человеку, который никогда не бегал марафонскую дистанцию, не верится, что он сможет ее пробежать. Но в конце каждого года я слышу одно и то же: студенты говорят, что не хотели учить стихи, а теперь очень рады, что я заставил их это сделать. Думаю, до этого они не делали ничего подобного. Видимо, кроме меня, никто не заставит таких студентов, как вы, учить на память стихи.

— Как вы думаете, какая от этого польза?

— Главное здесь — это идея «формирования», — начал Даниельсон. — Запоминание чего бы то ни было придает уму форму. Заучивание создает новые нейронные пути, не так ли? Вы интернализуете стихи, загружаете их в свой мозг. Вы себя программируете.

Это знаменательно, подумалось мне, что, обосновывая необходимость умственного труда, мы используем такие компьютерные термины, как «загрузка» или «программирование». Я спросил профессора, какова, по его мнению, моральная сторона такого программирования. Если мы программируем мозг, то в конце концов встает вопрос, чем мы его программируем. Даниельсон отвлекся от технологических метафор и перешел к религиозным, которые слышал в детстве и юности от старого пастора:

Есть одна простая, но очень содержательная пословица: посеешь мысль — пожнешь действие, посеешь действие — пожнешь привычку, посеешь привычку — пожнешь характер, посеешь характер — пожнешь судьбу. Я уверен, что заучиванием стихов мы сеем мысль.

Эти слова старого профессора придали толику морализирования работе нейронов (ты представляешь собой то, что ты делаешь). Даниельсон сказал мне, что заучивание — это акт «присвоения заучиваемого превращением его в свою собственность». И он подразумевал это в обоих смыслах: заученное содержание принадлежит выучившему его человеку и, кроме того, становится частью его я. «Заучивание делает содержание частью моего живого опыта, причем делает это совершенно естественным путем».

Именно идея интернализации заученной вещи, ее переваривания, отличает старые представления о памяти от нынешнего интереса к ее экстернализации. Предыдущие поколения опирались на запись и конспектирование, и этот инструмент подкреплял (но не заменял) эффективность хранения информации в мозге.

Заученная, интернализованная работа способна играть роль своего рода лекарства. Из уже упоминавшейся книги Мангеля «История чтения» мы узнаем о римском враче Антиллусе, который считал: те, кто не усваивает поэзию, «страдают от выделения вредных соков с потом, а те, кто хорошо помнит поэтические тексты, избавляются от вредных соков через дыхание».

* * *

Марсель Пруст, писатель, размышлявший о памяти, наверное, больше всех прочих, вероятно, что-то знал о том, как нас может исцелять наш мозг. Он взял на себя труд описать акт реконструкции собственного прошлого в своем величайшем произведении «В поисках утраченного времени», получившем такое название, потому что прошлое — это не засунутая куда-то вещь, которую можно найти и извлечь, а потраченное и безвозвратно пропавшее время. Поиск утраченного времени (temps perdu) — это лишь упражнение в беллетристике (некая антитеза Timehop). Вся книга — это миссия по спасению, произведение объемом в несколько сот страниц, в котором «спасенное» прошлое является лишь предметом искусного вымысла. Чтение Пруста может вдохновить нас на спасение собственного прошлого от ветра забвения, на построение своей творческой личности из подручного материала. Если мы начинаем относиться к своему прошедшему хотя бы с минимумом той заботы, которую демонстрирует Пруст, то облагораживаем себя.

Даже сейчас, спустя столетие, сочинение Пруста — это наглядный урок, показывающий изменчивую и творческую природу памяти, о чем говорят профессора Надер и Коуэн. Личные воспоминания, о которых рассуждает Пруст, выставлены напоказ и подвергаются анализу. Когда мы рассказываем о самих себе, мы выбираем штрихи, рисующие индивидуальность так, чтобы она продолжала жить в нашем устойчивом я. Эти воспоминания связываются в целое странными и подчас сомнительными средствами. Вспомним хотя бы самое знаменитое прустовское описание личного воспоминания, сцену с печеньем. Рассказчик находит тот единственный, уникальный чувственный опыт, который, словно ключ, отпирает шкатулку с длительными наблюдениями.