Семь главных лиц войны, 1918-1945: Параллельная история - Ферро Марк - Страница 62

Доводы звучали убедительно. И хотя способы реализации планов поначалу вызвали разногласия, последние не повлияли на общее стремление мыслить и действовать заодно.

Тем не менее изменения карты военных действий заставили кое в чем переменить решение.

Идея состояла в том, чтобы высадить хотя бы небольшой вооруженный десант где-нибудь в Западной Европе, если нет возможности действовать силами, способными «охватить двенадцать немецких бронетанковых дивизий». Таким образом, союзники, по крайней мере, помогли бы русским, которые в то время находились в очень затруднительном положении и ждали этой высадки (проект получил название «Кузнечный молот») как «талисмана освобождения».

В начале лета 1942 г. американская победа над японцами у атолла Мидуэй послужила добрым предзнаменованием в Тихом океане, однако союзники Соединенных Штатов имели в своем активе только один успех — налет тысячи бомбардировщиков на Кёльн. Ситуация на других фронтах складывалась драматичная: в СССР немцы дошли до Севастополя и Харькова, а в Африке взяли Тобрук, что для англичан было ударом столь же страшным, как и потеря Сингапура, — Египет и Ближний Восток отныне стали доступны Роммелю. Кроме того, очень тяжелый урон наносила союзникам подводная война: за неделю от 14 июля 1942 г. немецкие подлодки торпедировали корабли общим водоизмещением 400 тыс. тонн; при подобных темпах у союзников шли на дно два с половиной корабля на один немецкий.

Американские военные жаждали сражений, но как британцы могли донести до них, что боеспособность не так легко приобретается? Чтобы дать им это прочувствовать, Черчилль во время конференции в Вашингтоне красочно описал Ла-Манш как «реку крови», напомнил о бойне при Пашендейле и на Сомме. Театрально изображая, будто оглядывается вокруг в поисках свидетелей, он добавил: «Но их с нами больше нет»{312}.

Так от высадки в Европе перешли к высадке во французской Северной Африке, и операция «Гимнаст» превратилась в операцию «Факел». Англо-канадцы «на пробу» устроили высадку в Дьеппе, оказавшуюся неудачной. Что это было — генеральная репетиция или запрограммированный провал, призванный показать русским, а заодно и американцам, каковы на самом деле риск и опасность фронтальной операции?[33]

Но «Факел» был прежде всего делом американцев, и потому в Вашингтоне и в Лондоне задавались вопросом, как отреагируют французы. В секретной телеграмме, дошедшей до Вашингтона через Испанию 23 апреля 1942 г., Дарлан давал знать Государственному департаменту США: «Если Лаваль одержит верх, то он, Дарлан, совершит публичный акт, который заставит Лаваля признать американцев, когда Петен потеряет контроль над делами, а Лаваль все возьмет в свои руки. Дарлан уедет в колонии»{313}.

Параллельно этим стратегическим соображениям Рузвельт еще в самом начале военных действий против Германии обратил внимание на психологическую войну, констатируя, что его дипломатические службы не поняли всей ее значимости. В то время, когда он столкнулся со сдержанным отношением части американской общественности к отправке армии через Атлантику, президент повел агитационную кампанию перед «народами, не побежденными духом, начиная с австрийцев, поляков и других вплоть до немцев, жертв нацизма». Он хотел, чтобы они положили конец фашистскому режиму. Идеально было бы «расколоть» Германию изнутри благодаря восстанию побежденных и угнетаемых народов или внутреннему кризису: «Нам нет никакого резона представлять положение вещей так, будто подавляющая часть немецкого народа состоит из одних убийц или приспешников Гитлера» (2 мая 1942 г.).

Чтобы привлечь немцев США к своей политике, Рузвельт поощрял создание фильмов по сценариям, написанным в подобном духе: таких, например, как «Луна зашла» иммигранта-антинациста Ирвинга Пичела, «Дети Гитлера» Эдварда Дмитрыка или «Седьмой крест» Фреда Циннемана. Однако эти фильмы, намекающие на то, что руководителям не стоит доверять, не имели никакого успеха в стране, где надо всем господствовала безоговорочная преданность государственным и общественным институтам.

Желая располагать собственной агентурной сетью (что ставило в неудобное положение Корделла Халла и Государственный департамент), а также для того, чтобы лучше понять нацистские круги изнутри и быть в курсе их планов, Рузвельт пользовался докладами, которые запрашивал у бывшего нациста Эрнста Ханфштенгля. В прошлом близкий к Гитлеру, Ханфштенгль покинул Германию накануне войны. Англичане держали его некоторое время под присмотром в Канаде, прежде чем не без колебаний передать Рузвельту, который хотел иметь под рукой своего Рудольфа Гесса{314}.

Американцы замышляли сделать своего рода немецкого Дарлана, например, из Шахта или из Нейрата, возможно даже, из Геринга. К тому же де Голль ясно почувствовал, что «этот проект не особо претил некоторым американским кругам, игравшим в Новую Европу, построенную вокруг Петена, Франко, Сикорского и Геринга, против Советов и даже против Англии», — фраза, которую генерал убрал из своих воспоминаний, но ее следы отыскал французский историк Жан-Батист Дюрозель{315}.

Тогда Рузвельт, в сущности, не хотел, чтобы Черчилль навязывал ему свое видение будущей войны: «Он — музейный экспонат, редкая реликвия. Когда он говорит, что стал министром не для того, чтобы председательствовать при ликвидации империи, можно подумать, будто слышишь некий замогильный голос. Все, что он говорит о планах России, кажется ирреальным, как если бы он жил в каком-то страшно отдаленном прошлом». Лорд Моран, личный врач британского премьер-министра, считал, что Рузвельт завидовал Черчиллю. По словам Галифакса, Маршалл ему якобы сказал, что у Рузвельта не лежала душа к визитам Черчилля, поскольку тот был слишком сведущ в военных вопросах{316}.

Впрочем, идея германского Дарлана вскоре уступила место другой мысли. Немецкая агрессивность не была только лишь выражением гитлеровской политики, она уходила своими корнями в традицию, воплотившуюся в прусском милитаризме. Соглашаясь в этом с Иденом, даже еще больше, чем с Черчиллем, Рузвельт тем самым отказался от надежды на возможную договоренность с немцами, враждебными Гитлеру. Англичане с радостью услышали, как Рузвельт в Касабланке 24 января 1943 г. настаивает на «несгибаемой» воле к достижению цели — «безоговорочной капитуляции» врага.

Черчилль о де Голле: персонаж привлекательный и вместе с тем раздражающий

Пока союзники готовили планы вероятной высадки во Франции и в Северной Африке, отношение к Виши и де Голлю, которое предстояло определить, составляло предмет разногласий между Черчиллем и Рузвельтом.

Еще в декабре 1941 г., когда сообща писалась декларация от имени «Ассоциированных держав», названных вскоре Объединенными Нациями, некоторые термины декларации и последовательность ее подписания странами-участницами стали предметом оживленных дискуссий. Например, Литвинов, назначенный послом в Вашингтон, предпочитал, чтобы речь шла о свободе совести, нежели о религиозной свободе. Он считал также, что помещать СССР в самый хвост списка не очень уместно. Что касается «Сражающейся Франции» де Голля, то Хопкинс полагал, что она какое-то время не должна там фигурировать вообще. А Черчилль потребовал, чтобы формулировку «подписавшие правительства» заменили формулировкой «подписавшие правительства и власти». Халл этому воспротивился, его враждебность к движению «Сражающаяся Франция» коренилась очень глубоко. Идеи пришел на подмогу Рузвельту, склонявшемуся к тому, чтобы все-таки удовлетворить требование Черчилля: «Сражающаяся Франция — наши союзники во всех смыслах слова. Их силы состоят с нами в связи на многих территориях, в частности в Новой Каледонии. Мы не имеем права препятствовать включению их в список»{317}.