Семь главных лиц войны, 1918-1945: Параллельная история - Ферро Марк - Страница 34

Проведенное американцами расследование выявило невероятную несогласованность в действиях американских военных, которая, по крайней мере, частично сыграла свою роль в случившемся. База в Пёрл-Харборе не располагала машиной для дешифровки японского кода, хотя в Вашингтоне имелись целых четыре, в Лондоне две и на Филиппинах еще одна. Макартура в Маниле предупредили о возможности японского рейда, но он не знал, что в Гонолулу нет дешифровальной машины, и сам был очень этим фактом удивлен, так же как адмирал Киммел и генерал Шорт в Пёрл-Харборе. Там заметили какие-то приближающиеся самолеты, но почему-то подумали, что те летят из Калифорнии. Военному командованию Пёрл-Харбора не сообщили о провале переговоров с японцами в Вашингтоне. Поступила телеграмма, которая извещала о существовании «угрозы войны», и морякам приказали не открывать огонь первыми, но 7 декабря никто и представить не мог, что эта угроза может коснуться Пёрл-Харбора. Несколько линкоров, построенных в ответ на перевооружение японского флота, еще весной получили приказ покинуть базу. Наконец, когда начальник Генерального штаба генерал Маршалл 7 декабря, прочитав перехваченное сообщение, убедился, что японцы намерены атаковать американскую военную базу, он не воспользовался телефоном: боялся, как бы японцы не подслушали и не отреагировали немедленно. Его предупреждение передавалось по телеграфу по очереди: сначала на Филиппины, затем в Панаму, Сан-Диего и лишь в последнюю очередь на Гавайи, куда оно, таким образом, пришло… через 8 часов после нападения{168}.

Отсутствие координации действий между Вашингтоном и командованием военно-морского флота, уверенность в том, что агрессивно настроенная Япония, скорее всего, нападет на Филиппины и голландскую Ост-Индию (что в глазах конгресса не являлось поводом для войны) все-таки не вполне объясняют инертность американцев. Тут есть доля ответственности самого президента Рузвельта. Его можно заподозрить в том, что он сделал из Пёрл-Харбора своего рода приманку. И в самом деле, нападение японцев на эту плохо вооруженную военно-морскую базу оправдывало объявление войны, за которое американский конгресс ни за что не проголосовал бы при иных обстоятельствах.

Как же проанализировать поведение Рузвельта?

«Это, должно быть, какая-то ошибка! — воскликнул министр военно-морских сил США Фрэнк Нокс, когда ему из Пёрл-Харбора сообщили о нападении японцев. — Речь наверняка идет о Филиппинах».

«Нет, сэр, — ответил ему адмирал, — о Пёрл-Харборе».

Ближайший советник Рузвельта Гарри Хопкинс, со своей стороны, свидетельствует: «В 13.40 я обедал с президентом за его рабочим столом, когда министр Нокс предупредил нас, что идет воздушный налет на Пёрл-Харбор и что это не учения. Я выразил уверенность, что произошла явная ошибка и Япония, безусловно, не станет нападать на Гонолулу. Президент заговорил о тех усилиях, которые он приложил, чтобы удержать страну в стороне от конфликта, и о своем горячем желании не допустить войны до завершения его президентского срока. Но, сказал он, “если новость об этом нападении верна, то ответственность с меня лично полностью снимается, так как японцы приняли решение за меня”. Ему сообщение показалось правдивым: “действовать неожиданно — вполне в духе японцев”. А в тот самый момент в Вашингтоне снова обсуждался вопрос о мире на Тихом океане»{169}.

Это краткое свидетельство, записанное вечером 7 декабря, в сжатом виде отражает обстановку:

• удивление флотских военачальников по поводу того, что нападение совершено на Пёрл-Харбор;

• аналогичное удивление политического советника, наиболее осведомленного, наряду с Корделлом Халлом, в международных делах;

• утверждение президента, что если действительно начнется война, то с него ответственность будет полностью снята;

• его напоминание, что до сих пор он делал все от него зависящее, чтобы удержать свою страну за гранью конфликта.

Двумя днями позже, не предупредив никого из собственного окружения кроме, вероятно, Геббельса, Гитлер объявил Соединенным Штатам войну. В день, когда он узнал, что битва за Москву проиграна, Гитлер захотел показать, что удерживает инициативу в своих руках. Если бы США объявили войну первыми, это могло бы сильно подорвать боевой дух немцев. В каком-то смысле Гитлер даже оказал Рузвельту услугу. Ничто не говорит о том, что конгресс во второй раз объявил бы войну, и, таким образом, ответственность с американского президента снова «была полностью снята»[23].

Когда перечитываешь ту часть воспоминаний Рузвельта{170}, где рассказывается о событиях, предшествовавших Пёрл-Харбору, видно, что две трети текста касаются гитлеровской угрозы и способов противостояния ей, Японии и дальневосточному вопросу посвящено не более тридцати страниц. Это четко отражает тот факт, что если для существенной части американской общественности главным врагом США являлась империя Восходящего Солнца, то для Рузвельта — нацистская Германия.

Воспоминания также, вне всякого сомнения, показывают: американская конституция до такой степени ограничивала права президента, что, несмотря на мировое могущество его страны, он представлял собой «связанного Гулливера» (по выражению Стенли Хоффмана). Имея дело со всесильным и стоявшим на изоляционистской позиции конгрессом, президент вынужден был хитрить, чтобы поступать в соответствии со своими убеждениями — помогать демократиям, спасать Великобританию после июня 1940 г., сдерживать Японию.

Так, президент США не мог объявить войну, «если нападению не подвергнется национальная территория», не имел права нарушить «закон о нейтралитете», который запрещал поставлять военную технику какой-либо воюющей стране.

В июне 1940 г., видя, что совершенно бессилен сделать хоть что-то для отчаянно взывавшей о помощи Франции, Рузвельт испытал весьма болезненное ощущение поражения, какого еще никогда в своей жизни не знал. Потрясенный и огорченный, он потребовал дать ему право управлять страной по-настоящему. Обида, которую он отныне затаил на Францию, безусловно, была связана не только с разочарованием, вызванным разгромом французов, но и с памятью о том, как он не мог помочь Франции ничем, кроме добрых слов.

До сих пор Рузвельт далеко опережал в прозорливости и общественное мнение, и конгресс, вернее оценивая опасность подъема нацизма. В стране царили крайне изоляционистские, то есть в данном случае пацифистские и националистические, настроения. Кризис 1929 г. американцы, которым раньше всегда обещали процветание, восприняли как не исполненное обещание. Они избрали Рузвельта, с помощью «Нового курса» вернувшего им уверенность в себе и возродившего американскую мечту. Успех «Нового курса» снова узаконил их право быть другими, право на сей раз действительно избегать участия в европейских склоках, которое после Первой мировой войны не приносило им ничего кроме разочарований. Держаться в стороне от идущей к своей гибели Европы, сохранять обособленность — таково было кредо подавляющего большинства населения США. Долгое времени и сам Рузвельт разделял такую точку зрения, наблюдая, в частности, несостоятельность Лиги Наций.

Ситуация изменилась, но американская общественность не обратила бы на это внимания, если бы не образование весьма воинственных лоббистских групп, отстаивавших изоляционистскую политику или, наоборот, боровшихся с ней. В стане изоляционистов находились в основном не столько американцы немецкого происхождения (как в 1914–1918 гг.), сколько ирландцы, крайние англофобы. Были среди них и активисты движения «Америка прежде всего» (America First), руководимого, в числе прочих, знаменитым летчиком Чарльзом Линдбергом, который обозвал Рузвельта «ненормальным», когда тот захотел увеличить производство боевых самолетов в США. К ним также принадлежали Хёрст со своим издательским концерном, крупные промышленники (например, Форд), которые восхищались подъемом Германии и мечтали о расширении торговых связей со столь динамичной экономикой. Все они выступали за политику «умиротворения», считая ее единственно возможным ответом на требования Гитлера.