«Гладиаторы» вермахта в действии - Пленков Олег Юрьевич - Страница 4

С другой стороны, пресловутый прусский милитаризм вызывал раздражение части немецкого общества, особенно левой интеллигенции и социал-демократов, что активизировало ответные реакции военных… Взаимные нападки порой приобретали довольно резкие формы: достаточно вспомнить Генриха Манна, который с экспрессионистским гротеском и сарказмом обличал кайзеровский милитаризм, знаменитый мюнхенский сатирический журнал начала XX в. «Симплициссимус», который создал массу визуальных критических образов милитаризма. Жесткой антивоенной, антимилитаристской линии придерживались весьма влиятельные в Германии социал-демократы. Разумеется, военные отвечали гражданским «штафиркам» тем же самым. Так было с момента объединения Германии до нацистов.

Одним из визуальных символов этого милитаризма и его свойств не только в Германии, но и далеко за ее пределами, долгое время были прусские островерхие каски, введенные еще в 1847 г. в прусской армии. Они и ныне воспринимаются как символ, подчеркивающий принадлежность к воинской касте. В такой каске в торжественных случаях позировал президент Веймарской республики фельдмаршал Пауль фон Гинденбург. На более современный профиль стального шлема рейхсвера, также со временем ставший почитаемым символом вермахта, начали переходить в 1916 г. (во время Верденского сражения)[1].

Приписывать немцам милитаризм в иные эпохи их истории стало уже общим местом, наверное, это имело некоторые основания и исторические последствия, как и милитаризм у других народов. В отличие от немцев Третьего Рейха, советский народ, хоть и имел в свое время самую большую в мире армию, никогда не» был милитаристским народом, ибо советские люди преимущественно жалели своих солдат, а для немцев они были элитой нации, ими гордились, в немецкой армии было все лучшее, что было у нации. Английский авиаконструктор периода Второй мировой войны Де Хевилленд однажды сказал: в мирное время в армии умных людей нет, они приходят туда во время войны{19}. Судя по первому периоду Великой Отечественной войны, это же можно сказать и о Красной армии. В Германии же, напротив, армию долгое время рассматривали как самую важную общественную элиту. Хотя как милитаризм рассматривать такое положение можно лишь отчасти — известный немецкий генерал Гейнц Гудериан писал, что на обвинение в милитаризме он может ответить, что для него и его солдат понятие «милитаризм» означало пустую игру в парады, хвастливое подражание солдатскому языку, чрезмерное увлечение солдатской выправкой, а также культивирование их в гражданской жизни — истинные солдаты, по словам Гудериана, отвергали все это{20}. В самом деле, можно допустить, что иные немцы воспринимали военную службу как выполнение высокого долга, многие стали солдатами для того, чтобы защитить отечество, подготовить из молодежи людей честных и способных оборонять свою страну с оружием в руках. Находятся люди, которые издеваются над военной теорией и с презрением отзываются о «кабинетных стратегах», однако история Второй мировой войны доказала жизненную необходимость ясного мышления и дальновидного планирования. Среди немецких высших офицеров было много настоящих профессионалов, которые, будучи блестящими теоретиками, оставались тесно связанными с реальной действительностью — блестящим примером такого счастливого сочетания качеств был, например, Гейнц Гудериан или Эрих фон Манштейн.

Строго говоря, руководящая верхушка вермахта, которую застал Гитлер после прихода к власти, не была воинствующе милитаристской, она стремилась лишь к тому, чтобы в согласии с национальным правительством приступить к военному строительству, необходимому для Германии, имевшей недостаточные (100 тысяч солдат) вооруженные силы. Эти размеры вермахта были предписаны Версальским договором. Политическая абстиненция, в 20-е гг. привитая немецкой армии генералом Зектом, и после 1933 г. оставалась некоторое время актуальной для немецкой военной верхушки.

Да и можно ли свести милитаризм только к феномену немецко-прусской истории? Очевидно нет, поскольку многие исторические эпохи у разных народов подпадают под подозрение в милитаризме — Александр Македонский, Спарта, Чингисхан, Кромвель, европейские монархии XVII в. (Швеция, Россия, Франция), Наполеон, Франция в период дела Дрейфуса, Япония в первой трети XX в. Все эти феномены выказывают полное родство с милитаризмом. Различие в перечисленных феноменах милитаризма с прусским его вариантом лишь в том, что последний пришелся на современную эпоху с ее возросшими техническими возможностями, новыми организационными предпосылками манипулировать огромными массами людей, новой и особенно агрессивной геополитикой, в отличие от прежнего невинного по сравнению с ней империализма. Именно поэтому доведенное до совершенства оперативное мастерство (Пруссия была небольшим государством и для того, чтобы победить, должна была действовать оперативно), дисциплина в необычном сочетании с инициативностью и свободой принятия решений, исполнительность и другие качества прусских военных имели столь большой эффект.

Тонкий знаток европейской культуры Элиас Канетти весьма резонно указывал, что Гитлер никогда не достиг бы своей цели (власти), если бы Версальский договор не лишил Германию ее армии. Запрещение всеобщей воинской обязанности оставило немцев без очень существенного элемента национального самосознания и национального сплочения, не было больше ни маневров, ни парадов, ни блеска мундиров, ни чувства гордости за армию. Этот запрет, по мнению Канетти, обернулся рождением национал-социализма, выступившего эрзацем армии, будучи аналогично организованным и внешне совершенно соответствуя признакам армии. Даже съезды партии были просто парадами{21}. Несмотря на некоторую умозрительность этой оценки, можно определенно констатировать, что из всех европейских народов в рассматриваемое время милитаризм был свойственен немцам в наибольшей степени. Упомянутый милитаризм был тесно связан с эстетизацией армии, солдатских достоинств, насилия. Жан Поль Сартр, которого никак нельзя заподозрить в симпатиях к нацизму, в своем романе 1948 г., рассказывая об ощущениях молодого француза, лицезревшего вступление вермахта в Париж в июне 1940 г., писал: «… он не мог насытиться видом белокурых, высоких, загорелых солдат, равнодушно скользивших взглядом по молчаливой толпе. Он бормотал: — Как они красивы. Ангелы ненависти и зла. Они — новый закон, они — новые судьи»{22}. Легко себе представить, каковы были масштабы упомянутой эстетизации собственно в Германии, ведь они подогревались еще и естественным чувством национальной гордости, национальной солидарности. Вид победителей завораживал, глядя на них, хотелось выпрямить спину и подтянуться, этим солдатам можно было подражать, но благодаря победам они казались недосягаемыми, многим немцам и не немцам они казались непобедимыми.

Как немецкие офицеры, исходя из исторического положения армии в Германии, могли понимать свое положение и свое место в Третьем Рейхе? Прежде всего нужно иметь в виду, что для них определяющее значение имели воспоминания о незаслуженно проигранной войне. В их сознание просто не вмещалось, как могла кайзеровская армия, блистательно выиграв столько сражений, проиграть в итоге войну? Более всего при этом пеняли на неоправданное изменение «гениального» плана Шлиффена, а во-вторых, весьма популярна была легенда об «ударе ножом в спину» (Dolchstofilegende), нанесенном якобы немецким рабочим движением борющемуся фронту. При этом, разумеется, забывали, что стопроцентного рецепта победы не бывает, и нападение на Бельгию (по плану Шлиффена) было в высшей степени сомнительным путем к победе. Поддерживая легенду об «ударе ножом в спину», немецкие офицеры забывали тот факт, что немецкий тыл в Первую мировую войну был самым стабильным, устойчивым и надежным из всех принимавших в войне участие стран и безропотно вынес столько страданий, как никакой другой. Немецкие военные предпочитали распространять басню об «ударе ножом в спину», впервые сформулированную самим Гинденбургом, но не думали о том, что западные демократии смогли подобрать в войну подходящих руководителей, столкнувшихся с гораздо более значительными, чем в Германии, проблемами, и выиграть ее. Немецкие офицеры продолжали верить в то, что демократия — это главная причина немецкого поражения. Война, таким образом, рассматривалась как само собой разумеющееся и совершенно необходимое дело, а авторитарная государственная система была в представлениях немецких военных в наивысшей степени отвечающей потребностям войны.