Спартанцы Гитлера - Пленков Олег Юрьевич - Страница 35

Не было никакого смысла и в медицинских экспериментах эсэсовских «врачей» над людьми, это было изощренным способом убийства: руководили опытами не ученые, а нацистские выдвиженцы, результаты опытов нигде не публиковали и единой концепции экспериментов не было.

Издевательством над людьми были и воспитательные цели лагерной (в отличие от тюремной) системы содержания заключенных. В концлагерях Гиммлер приказал выставить щиты с надписью: «К свободе ведет один путь. И его вехами являются покорность, прилежание, честность, воздержание, чистота, самопожертвование, порядок, дисциплина и любовь к родине»{298}. На деле же система насилия и издевательств приводила не к перевоспитанию, а к ненависти узников и к извращению морали и преступлениям со стороны охранников. Так, юрист Морген посадил Карла Коха — коменданта Бухенвальда; его расстреляли за злоупотребление властью. Та же судьба постигла коменданта Майданека и его главного помощника. Комендант лагеря в Хертогенбоше за жестокое обращение с заключенными был отправлен в штрафные войска, а комендант Флоссенбурга уволен за пьянство{299}. Легко представить себе, какое разлагающее воздействие оказывала атмосфера вседозволенности и на рядовой персонал охраны лагерей.

Самый большой лагерь создал в Верхней Силезии Рудольф Хесс — Освенцим (по-немецки — Auschwitz); его территория составляла 40 км2, в него входило 39 рабочих лагерей. Рядом с Аушвицем, на территории 175 га, был построен концлагерь Биркенау — 250 примитивных бараков, куда со всей Европы свозили евреев. В год пика депортаций в Биркенау одновременно содержалось до 100 тыс. евреев{300}; по размерам лагерь был небольшим городом. Число жертв Освенцима в специальной литературе оценивается по-разному — от 0,5 млн. (Курт Центнер) до 2,5 млн. (Януш Пикальневич), и даже до 4 млн. Эти оценки оказались сильно преувеличенными: в 1990 г. в СССР были открыты некоторые исторические архивы, и международному Красному Кресту стали доступны документы из Освенцима, захваченные Красной армией. Списки погибших в Освенциме насчитывали 86 тыс. человек{301}, что, разумеется, не дает никакого повода для изменения общей моральной позиции по отношению к системе нацистских концлагерей. Со статистическим жонглированием миллионами жертв и всевозможными спекуляциями на этом давно пора покончить, ибо это нисколько не увеличивает масштабы трагедии, но побуждает к сомнениям и неуместным спорам о предмете, совершенно для того не подходящем.

Во время войны имя Рудольфа Хесса было известно немногим; Хесс был типичным функционером нацистского государства, действовавшим автоматически в установленном высшими инстанциями порядке. Он был исполнительным служащим: даже во время Нюрнбергского трибунала он искренне стремился помочь следователям (позже и в Польше, где его и казнили), с такой же старательностью он готовил и массовую гибель заключенных. Хесс был благодарен суду за возможность написания воспоминаний о своей жизни. Эти записи стали документальным протоколом совращения среднего немца нацистской псевдоморалью. Хесс не был уголовником, его нельзя причислить и к людям с ущемленным самосознанием, которые пытались компенсировать собственную ущербность принадлежностью к ордену избранных. Наоборот, явными его чертами было строгое сознание долга, неподкупность, любовь к природе, сентиментальность, добродушие, простота, высокие представления о морали и почти гипертрофированная склонность предъявлять по отношению к себе весьма жесткие требования, что, очевидно, было формой внутренней потребности в авторитете. Все эти человеческие качества сами по себе не плохи, наоборот, их обычно приветствуют, но в условиях извращенной идеологии и извращенного сознания эти качества также извращаются и обращаются в противоположную сторону. Как справедливо указывал Фест, в тоталитарной реальности содержалось все, что искала душа людей такого типа: простота действительности и мира (недаром Гитлер ставил себе в заслугу то, что он упростил слишком сложный для обывателя мир), противостояние добра и зла, ориентированная на высшие нормы и образцы иерархия ценностей и осязаемая, близкая и понятная утопия{302}. В этой связи следует указать, что даже «онтологический суперфеномен садизма», каковым обычно предстает в литературе дипломированный врач Йозеф Менгеле, нуждается в пересмотре. Как справедливо указывала американский исследователь Лифтон, «демоническим» у нацистских «селекционеров» было то, что они не были демонами{303}. Они уничтожали людей с искренней верой в то, что именно им досталась тяжелая доля исправить сложившуюся ситуацию и осчастливить человечество. Умерщвление человека стало хирургической операцией на теле человечества. В соответствии с этим формировалась и ментальность охранников концлагерей, а также участников опергрупп полиции безопасности и СД; можно выделить в итоге три типа поведения: уголовники, которые были рады участвовать в организованных государством убийствах, избиениях и т. п., идеалисты — таковые бывали и во времена инквизиции, Гиммлер даже сочувствовал такого рода типам, высказавшим готовность сделать за других «необходимую» грязную работу, и, наконец, тип «убийцы за письменным столом», находящего удовольствие в том, чтобы отдавать приказы об убийствах, которые исполняли другие.

Гитлер говорил, что понятие «преступление» относится к действительности, которая уже потеряла актуальность, а на деле существует только позитивная и негативная деятельность. Рудольф Хесс был ярким образцом такого подхода: находясь вне системы каких-либо моральных категорий, он даже не понимал, что такое личная ответственность, вина; убийство стало для него безличным административным действием. Он был спокоен, педантичен и трезв, чувство ненависти было ему незнакомо. В своих предсмертных записках Хесс подчеркивал, что всегда боролся с грубостью и пьянством среди подчиненных. Он уверял, что ничего не имел против евреев, а антисемитскую прессу не читал, полагая (справедливо), что она пробуждает низменные инстинкты. «Так называемые издевательства, — заявил Хесс на Нюрнбергском трибунале, — и мучения узников в концлагере не были общепринятым методом, это были только отдельные выходки охранного персонала, не санкционированные сверху»{304}. В своей моральной летаргии Хесс полагал, что страдания миллионов жертв — ничто перед грандиозными техническими проблемами палача: «Можете поверить, что мне не доставляло никакого удовольствия видеть горы трупов и вдыхать воздух крематория»{305}. Такая мораль была следствием системы извращенных ценностей и установок, старательно культивируемых руководством Третьего Рейха.

Уничтожение евреев в лагерях на территории Польши — это одно из самых тяжких преступлений против человечества, и в качестве убийц совершенно невинных людей эсэсовцы и останутся в истории; никакие другие мотивы не в состоянии перевесить эту оценку. Самым страшным было то, как отмечала Ханна Арендт, что организация массового уничтожения была делом рук не фанатиков и садистов, а совершенно обычных людей — даже садизм и озверение палачей сделало бы их облик более человеческим; страшнее было совершенное равнодушие и механическое действие жуткого аппарата смерти, функционировавшего благодаря СС. Как это ни странно звучит, но то, что произошло в концлагерях, нельзя объяснить аффектами или криминальной энергией эсэсовских проходимцев: история человеческой жестокости показывает, что только садизма и жестокости недостаточно для организации массовых депортаций и убийств ни в чем не повинных людей; лишь апелляция к идеализму и жертвенности предоставили в распоряжение нацистского режима новые силы и энергию для осуществления неслыханных по антигуманности целей. Это последнее обстоятельство особенно тяжело для интерпретации, но именно оно сделало «невидимыми» и для общественности и для непосредственных участников то, что они участвуют в преступлениях и только люди обладающие редким даром ясного морального видения в состоянии были правильно оценить происходящее.