Спартанцы Гитлера - Пленков Олег Юрьевич - Страница 12

Диалектика гитлеровского антисемитизма выражалась в том, что для того, чтобы «вызвать, спровоцировать нечто позитивное, хорошее, доброе и благое, — необходимо зло, только при этом условии добро и может состояться. Негативное связано с позитивным. В тот момент, когда человек перестает преодолевать что-либо, он перестает развиваться»{98}. По мнению Гитлера, в борьбе со злом и состоит смысл истории. В этом отношении лучшим девизом национал-социализма могли бы стать строки из первой части «Фауста»: «Лишь тот достоин жизни и свободы, кто каждый день идет за них на бой». У Гитлера было возведенное им в ранг закона убеждение, что «борьба — это мать всех вещей»; он твердил это с утомляющей монотонностью, особенно до 1933 г. В этой связи в гитлеровской идеологии огромное значение имел культ героев и героического, культ эффективности как таковой. Отсюда — необычайно высока роль орденской идеологии СС с ее абсолютной верой в эффективность и с культом успеха. К основополагающим формулам гитлеровских убеждений принадлежали «право сильного», «гибель слабого», ссылки на потребность «естественного отбора» и «выживания сильнейшего». Все эти понятия были заимствованы из биологии и перенесены в сферу межчеловеческих отношений, государство, народ или нацию. В силу этих посылок политика представлялась ни чем иным, как борьбой расы за свое физическое существование, а историю Гитлер считал реконструкцией основных этапов и смысла этой борьбы. Гитлер был уверен, что только борьба, война могут обеспечить народу подъем до культурного и политического величия, только они являются мотором развития современного мира. Прогресс в его мировоззрении был неразрывно связан с борьбой, более того — только он делает возможным разрушение и уничтожение всего ветхого, вялого, отжившего, больного.

В гитлеровской идеологии «арийство» и «еврейство» и были зависящими друг от друга величинами, эта пара могла варьироваться: «германство» и «славянство» (Гиммлер) или «нордическая крестьянская раса» и «кочевники» (аграрный «папа» нацизма Вальтер Дарре) — главное, чтобы был динамический потенциал, чтобы было противостояние, борьба. Излишне говорить, что на деле никакого реального противостояния в этих диалектических парах не было или почти не было, были просто определенные культурные стереотипы, мнимые антагонизмы, вымышленная несовместимость, устойчивые социальные мифы, которых по необходимости вызывали к жизни. Даже такая важная гитлеровская идеологема, как борьба за «жизненное пространство», при близком рассмотрении оказывалась пустышкой: со времен Великого переселения народов в Европе никаких серьезных перемен в расселении различных этносов не произошло. Даже крупные завоевательные войны, — например, разделы Польши, — не привели к изменению национального состава на приобретенных Россией, Пруссией или Австро-Венгрией польских землях; поляки оставались жить там, где их застали завоеватели, которые с большей или меньшей энергией пытались давить на местное население. И где же в таком случае «вековая борьба» за жизненное пространство? На этом примере становится ясно, что Гитлер, избрав поначалу внешне безупречное по своей очевидности суждение, начинал произвольно нагнетать аргументацию, совершенно не стесняясь в средствах, которые скоро переставали соответствовать предмету доказательства. Это классический пример использования в риторике принципа «a forte-riori», то есть способа аргументации от очевидного (в данном случае — мнимо) к еще более очевидному.

Упомянутые гитлеровские диалектические пары, тезис и антитезис, акция и реакция — нужны были только для того, чтобы состоялся акт политики, чтобы широкие массы людей пробудились к действию, к активности, чтобы вызвать у них игру воображения, то есть те эмоции, которые, по существу, и являются сущностью национал-социализма, большевизма, фашизма. Иными словами, антисемитизм Гитлера не был его самоцелью: гораздо важнее, чем судьба национального меньшинства, была политическая мобилизация 80-миллионного народа. С другой стороны, нельзя считать, что антисемитизм Гитлера является ключом к разгадке его успеха: в беседе с Раушнингом Гитлер сказал однажды, что если бы евреев не было, их следовало бы изобрести. То есть для политической мобилизации могли быть использованы и другие средства.

Иоахим Фест писал, что Гитлер не терпел над собой никаких авторитетов, даже авторитета идеи: «Национализм, антикапитализм, культ народных обрядов, внешнеполитические концепции и даже расизм и антисемитизм были открыты для постоянно подвижного, абсолютно беспринципного оппортунизма, который ничего не уважал и не боялся, ни во что не верил и как раз самые торжественные свои клятвы нарушал наиболее беззастенчиво»{99}. Немцы со злой иронией называли идеологию национал-социализма «миром, где воля есть, а ума не надо». И все же некоторые немецкие исследования эволюции мировоззрения Гитлера подтверждают вывод о том, что идея завоевания «жизненного пространства» на Востоке принадлежит к числу констант гитлеровской идеологии{100}, определявших и его расизм, и антисемитизм, и империализм.

В движениях, где политический выбор есть дело веры, важно иметь свою библию, тому примером — «Основы ленинизма» Сталина, «Капитал» Маркса, «Красная книга» Мао, «Идеи наполеонизма» Луи-Бонапарта. Такую книгу не обязательно читать и понимать: сложность и неясность составляют скорее ее достоинства, ибо свидетельствуют о глубине мысли вождя, о его умении ставить вопросы, которые не по плечу простым смертным… Вместе с тем эта книга была во всех случаях и необходимым отражением умственного и психического состояния общества, отражением вторичным, сильно искаженным, корявым, но отражением… Французский правый публицист Дрие ла Рошель остроумно писал, что книга Ленина «Материализм и эмпириокритицизм» очень разочаровывает, но разве вышло бы лучше, если бы перед назначением на пост командующего Итальянской армией Наполеона попросили истолковать несколько статей из Энциклопедии? «И разве гений Ленина, всецело тактический, не проникнут чем-то родственным философии движения и действия, которая распространялась в это время Вильфредо Парето и Жоржем Сорелем в философии, Анри Пуанкаре в науке, а немногим позже, в обличий футуризма, кубизма и сюрреализма привнесли в искусство доктрины, основанные на отрицании разумного начала бытия, на идеалистическом феноменализме, ведомом прагматической моралью?»{101}. Трудно с этим не согласиться.

Для нацистского движения такой книгой стала «Майн кампф», в которой были и остроумные мысли, и меткие формулировки, и впечатляющие картины. Впрочем, сам Гитлер относился к «Майн кампф» довольно критично, однажды он сказал: «Я не писатель. Каким прекрасным итальянским говорит и пишет Муссолини! У меня на немецком так не получается. При написании текста у меня путаются мысли. Поэтому “Майн кампф” — это сборник передовиц для ФБ. Но даже в таком качестве из-за отвратительного немецкого эти передовицы не могут быть признаны образцовыми»{102}. В другой раз Гитлер назвал «Майн кампф» стилистически неудачной чередой передовиц из партийного официоза ФБ, в третий раз — «фантазиями, появившимися за решеткой»{103}. Как бы там ни было, но «Майн кампф» отразила все кошмары и интеллектуальные вывихи своего времени: прочно засевший и долго не проходивший страх перед большевистской революцией и возможностью ее распространения; специфический антисемитский психоз немца из Вены; страх немецкого фелькише, что неповоротливые и медлительные немцы, несмотря на их культуру и традиции, в гонке буржуазного века окажутся побежденными; наконец, страха перед растущим отчуждением человека от общества, от производства и от политики.