Поводырь - Дай Андрей - Страница 26

– Вам, вам… Артемка! Скажи, пусть на стол накрывают. Обедать будем.

Выпили с огромным ребенком по рюмочке. Откушали щей. И еще по чуточке под гречневую кашу со шкварками. Захрумкали огурчиками. Маленькими, шершавыми. Французы их корнишонами обзывают, а Безсонов – детьками. Он брал их из чашки горстями, как семечки, всем скопом впихивал в пасть и так смачно грыз, что желудочный сок растворил суп за секунды. И каша пошла в гостеприимно распахнутые двери.

И чай с засахаренными фруктами. В общем-то – урюк обычный, но отчего-то не липнущий к зубам, ароматный, с кислинкой. Ароматизированные «одноразовые» чаи из пакетиков рядом с этой «чайной церемонией» – как резиновая женщина…

Принесла нелегкая «сладкую парочку» – Борткевича с Хныкиным. Сообщили радостную новость: купцы начали собираться. Ироды. Ничего святого у них нет. Как он там говорил… «Какой такой павлин-мавлин?! Не видишь? Мы кушаем!»

Ага! Счас. Рядом, с начищенным форменным пальто в руках, замер Гинтар. Алый подбой, узкие золотые погончики с двумя «лохматыми» звездами на каждом. По карманам и отворотам рукавов пламенеющие галуны. Мечта киллера, а не одежда. Только еще мишени на спине не хватает. Но смотрится, конечно, шикарно. Богато и представительно. Жаль, в мое время мундиры для гражданских чиновников уже отменили.

А может, и к лучшему. При царях-то жандарму руки не подавали, а при демократии эфэсбэшники – уважаемые люди. Зато, будь у меня такое пальтецо, замаялся бы плевки со спины оттирать…

Начальник с казначеем уверяли, что идти недалеко. Тут еще все недалеко. Все население Каинска можно в один железнодорожный состав уместить. Кабы его еще найти, тот состав. Приказал показывать дорогу, а сам придержал раскрасневшегося, млеющего от радости сотника. Хотел переговорить по дороге – чего время терять?

– Вы ведь знакомы с приставом. Верно?

Генерал в центре неряшливой, присыпанной конскими каштанами деревни в дебрях степной Сибири. Попугай в стае серых ворон. Избы вокруг крепкие, с подклетью. Обширные подворья прячутся за крепкими заборами. Лохматые псы на страже хозяйского добра. Устремленные в небо «звездолеты» церквей. Точечная псевдоцивилизованная двухэтажная застройка. Кирпичные избы с декоративными фасадами. Тонны вылетающей в трубу древесины. Пыжится, лезет, старается колония, стремится в люди выбиться. Хотя бы в такие, каких сама себе насочиняла.

– Знаком, ваше превосходительство. Это ж Варежка. Сынок дружка моего – Михайлы. Вместях в омском училище буквицы первый раз увидали…

– Варежка?

– Батя-то евойный, как углядит, что отрок опять от любопытства на что уставится, да рот откроет, так говаривал – «варежку-то закрой». Так и прилипло… ваше превосходительство.

Надо же. Вспомнил о величании.

– Как же его в приставы занесло?

– То судьбинушка евойная. Он и грибы с детства лучшее всех собирал.

– Это ни о чем не говорит.

– Смотря хто спрашивает, Герман Густавович. Варежку медалькой «За покорение Чечни и Дагестана» наградили да домой отправили. Он интендантов одним своим видом до трясунчика доводил. Их благородия ево завсегда за довольствием в штаб отправляли…

– А здесь кто его к месту определил?

– Дык дружок Петра Даниловича и определил. Седачев в Каинске и года еще не прослужил. А до него городничим Сахневич был, Павел Павлович. Из-за них с Нестеровским округ, бывало, в шутку Петропавловским называли…

– И что, хорошим хозяином был Сахневич?

– Последним, – ткнул пальцем-сарделькой в небо казак. И спохватился: – Ваше превосходительство.

– Ныне-то Павел Павлович чем пробавляется?

– В Томске живет, ваше превосходительство. Дом у него там. Комнаты писарчукам сдает внаем. Суров старик. Не каждый его ворчание выдержать может. А мелким чинушам и деваться некуда. Он денежку малую за жилье берет…

Хихикнул. Я еще не был знаком с последним хозяином Каинска, но уже хотел этого знакомства. Судя по рассказу Безсонова, из ума старик еще не выжил.

За разговором как-то незаметно дошли до двухэтажного кирпичного здания, в котором должна была состояться историческая для меня первая встреча нового губернатора с представителями купеческого сословия. К обеду морозец отпустил – градусов пятнадцать, не больше. Но небольшой зал был натоплен так, что лица торговцев, наряженных в богатые шубы, блестели от пота. И волосы, расчесанные «с маслом», блестели. Блестели массивные золотые побрякушки на пальцах, цепи на шеях. Новорусский «бомонд». Подмывало заглянуть под меха – а не прячутся ли там малиновые пиджаки?

Вошел. Разговоры – басовитое пчелиное гудение – стихли. Глаза двух десятков собранных в одно место туземных богатеев смотрели на меня, и никто не встал. Даже попытки не сделал. Словно это они, вершители судеб, вызвали меня на суд. Или еще того пуще – выписали модного актеришку и ждут теперь: а ну-ка брякни чево-нить, рассмеши честной народ… Знали ведь, что аукнется этакая выходка. Знали, но отчего-то не боялись. И это бесило больше всего.

Зеркал рядом не было, но я и так знал, что мое лицо не намного отличается по цвету от подбоя генеральского пальто. И еще знал, что зря собрал эту публику. Стоило выбрать парочку по списку Борткевича и побеседовать тет-а-тет. Поддержать желание строить производственные предприятия, помочь. Остальные потом и сами бы подтянулись. А теперь-то что с ними делать? Взбешенный Гера настойчиво рекомендует обратить внимание на торчащую из-за пояса Безсонова рукоятку немецкого револьвера.

Я пытался просчитать варианты, отгородиться от эмоций, подумать. И плюнул. Может быть, первый раз в жизни. Расслабился и позволил себе поплыть по течению. И вдруг испытал невероятный, на уровне оргазма, экстаз освобождения. Будто могучая океанская волна накрыла меня с головой, смывая, растворяя шаткие преграды, понастроенные во мне толерантным двадцать первым веком. Стало вдруг совершенно ясно, что мне можно педераста назвать привычным слуху словом, и никакое телевидение не обглодает меня за это до костей. Можно дать в морду подлецу, и он не потащит в суд по правам человека. Дуэль, Герочка? Это же прекрасно! Да здравствует дуэль! Это честно, а исход Божьего суда не зависит от толщины кошелька. Только от крепости руки и верного глаза.

В глазах посветлело, но я не торопился отпускать это упоительное чувство. Представьте! Я почувствовал себя свободным. Истинно свободным. И это не имеет ничего общего со вседозволенностью. Это… как ощущение правды. Вдруг начинаешь понимать – это черное, а вот это белое. Вот это правильно, а это против Бога. Именно так. Не против человеческой морали или традиций. Против Бога. Неправильно. И пока я вправе, ничто и никто не способен мне помешать поступать так, как я считаю верным. Именно в тот момент я поставил на кон собственную жизнь – и знал, что не умру от пули из дуэльного самопала. Господь не попустит.

Вместе с просветлением в глазах пришло четкое понимание того, что именно и как я должен сейчас сделать. И мне это нравилось.

Пауза затягивалась. Купцы потели, но не двигались с места. Я стоял перед ними, еще одну долгую минуту стоял и молчал. А потом прошипел сквозь зубы. Тихо и зловеще:

– Встать, твари толстопузые!

Зашелестели по рядам вздохи, взвизгнули предатели-стулья. Потом из первого ряда, кряхтя и упираясь ладонями в коленки, поднялся жилистый старик. Пробил плотину. И уже в эту маленькую дырочку ухнул весь пруд. Задвигались, заскрипели ножками о паркет отодвигаемые кресла. Вспыхнули искрами богатые меха. Вся эта толпа, вся наряженная, словно новогодняя елка, человеческая спесь поднялась на ноги.

– Молчать и слушать, – продолжал я голосом мудрого удава Каа. Заметил – действовало. Что-то все-таки есть общего у психологии толпы с теми мартышками – бандерлогами из киплинговских джунглей. – Я пришел сюда, чтобы поведать вам, как мы станем жить дальше. Что при мне будет хорошо и мной будет поддерживаться, а что дурно и за что карать стану жестоко. Но вы, собравшись в гурт, становитесь баранами, а со скотом мне говорить не о чем…