Похищение из провинциального музея - Стрелкова Ирина Ивановна - Страница 11

— Все будет в порядке! — заверил Колосков. — Творчество Пушкова опошлить не позволим!

Ольга Порфирьевна восхитилась. Даже в расстроенных чувствах Вера Брониславовна не забыла о главном деле своей жизни — беречь память мужа.

Колосков попрощался с дамами возле горсовета, где уже никого не было, кроме дежурного милиционера. Шофер повернул на Пушкинскую, к гостинице.

— Я совершенно разбита, — сказала Вера Брониславовна потихоньку от шофера. — Путятинское гостеприимство мне не по силам. Завтра я наверняка не поднимусь с постели.

— Полежите! Непременно полежите! — возбужденно зашептала Ольга Порфирьевна. Она получила отсрочку еще на один день.

Шофер собирался и ее довезти до музея или до квартиры, но Ольга Порфирьевна категорически отказалась:

— Я не такое большое начальство, чтобы кататься по городу да еще после работы на персональной машине председателя горсовета!

Ольга Порфирьевна проводила Веру Брониславовну до дверей гостиничного номера, а выйдя на улицу, остановилась в раздумье: куда ей прежде направиться — в музей или в милицию.

VIII

Не шедевр Пушкова — бездарная копия, грубая мазня примитивиста! Как она могла очутиться у Таньки в комнате?

За окошком мелькнула Танька. Она мчалась из летней кухни в палисадник, держа наперевес дымящуюся сковороду. В окно залетел дразнящий запах жареной колбасы. Откуда взялась в доме колбаса за день до зарплаты?

Володя поддернул сползающие тренировочные штаны и направился в палисадник. Там у Киселевых была летняя столовая — некрашеный стол пятигранной формы, обнесенный вокруг жиденькой лавкой. Нырнув в густую сирень, Володя увидел в просвете меж плотной листвы не юные лица Танькиных одноклассников, — над некрашеным столом торчали три бороды: рыжая, черная и цвета пеньки.

— А… Вот и хозяин! — без особой радости объявил обладатель пеньковой бороды, только что закончивший делить ножом яичницу с колбасой на четыре равные доли. — Хозяюшка, тащи-ка пятую вилку и четвертый стакан!

Танька метнулась из-за стола. Гость затер порезы на яичнице и приступил к новому чертежу, ориентируясь на пять углов стола.

— Пятого тут как раз и не хватало, — приговаривал он. — Для полной симметрии.

Володя молча дожидался возвращения сестры.

— Откуда у нас колбаса? — строго спросил он Таньку, принимая от нее вилку.

— Ребята принесли!

Для нее, семнадцатилетней девчонки, бородатые примитивисты были, оказывается, ре-бя-та-ми! Володя внутренне возмутился, но виду не показал.

— А как у нас с литературой? — осведомился он озабоченно.

— У нас с литературой все в порядке! — отчеканила сестрица.

— Очень рад! — сообщил Володя ледяным голосом.

Танька плаксиво оттопырила губы. Володя малодушно отвернулся и угодил взглядом в пеньковую бороду, замусоренную желтыми крошками.

— Вам не нравится моя борода? — вызывающе спросил примитивист.

— У вас в бороде яичница! Утритесь! — холодно посоветовал Володя.

Примитивист пятерней прочесал бороду и продолжал наворачивать яичницу. Володя не спеша поддел вилкой кусок колбасы со своего сектора сковороды, отправил в рот и не удержался от гримасы: жуткий пересол!

«Нет, Танька совершенно не готова к самостоятельной жизни, — размышлял он, очищая свой сектор сковороды. — Любой мальчишка умеет хотя бы яичницу себе поджарить, а она? Она ничего не умеет. А я ведь маме давал слово, что выращу, выучу, воспитаю… Нечего сказать, хорош старший брат! Я же знал, что она познакомилась с этими халтурщиками, но не принял суровых мер».

Пережевывая горелую колбасу, он приглядывался к сотрапезникам. Бородачам было примерно лет по тридцать. Их где-то, когда-то и чему-то учили по всей художественной программе, а выучили на подражателей Пиросмани или еще кого-нибудь в том же роде. Но у Пиросмани есть его биография трактирного живописца, а у этих что?

Володя решительно отложил вилку:

— Татьяна, ты бы нас все-таки познакомила.

— Юра, — она показала на пеньковую бороду. — Толя и Саша. (Черная и рыжая дружески покивали.) А это мой брат Володя. (Он привстал и поклонился.)

— Со свиданьицем! — Юра наклонился, вытащил из сиреневых зарослей бутылку и набулькал в стаканы с поразительной точностью всем поровну.

Володя читал, что при сильном возбуждении человек не хмелеет. Он чокнулся со всеми и лихо осушил стакан.

— Вот это по-нашему! — одобрил Юра, явно принимавший Володю за простака-провинциала. Это было для Володи как нельзя более кстати: пусть принимает…

Танька убрала сковороду, вытерла стол и принесла из летней кухни фыркающий во все дырочки самовар. Примитивисты за краткий срок знакомства больше приохотили ее к хозяйству, чем старший брат за все годы неусыпного воспитания.

— Красавец, а?! — Художники взялись оценивать стати самовара. — Петух! А выправка, выправка! Тамбурмажор!.. Куда там, тяни выше — генерал!

Домашний бог Киселевых и вправду был представителен — весь в заслуженных медалях, как и положено тульскому породистому самовару. Когда-то он украшал чайный стол у самого Кубрина. В Путятине чуть ли не в каждом доме имелась хоть какая-нибудь вещица бывшего владельца мануфактуры. После реквизиции особняка все драгоценности были переданы государству, картины и антиквариат остались музею, начало которому положил еще сам хозяин мануфактуры, а домашнее имущество было распродано рабочим по самой дешевой, чисто условной цене. Многое за годы поломалось, побилось, сносилось, а кое-что, как этот самовар, пережило несколько поколений и по-прежнему здравствовало.

За чаем бородачи распарились, размякли и выложили Володе все свои неприятности, из-за которых они, не будучи, в общем-то, охотниками до выпивки, нарушили сегодня строгий устав своей малярной артели.

Кафе они расписывают по законному договору — все честь по чести. А сегодня утром заявляются из горсовета сразу два деятеля — один по линии культуры, второй по линии торговли. В чем дело? Оказывается, есть приказ прекратить работу впредь до особого распоряжения. Чей приказ — оба темнят. Но слово за слово выясняется, что явилась в Путятин вдова Пушкова и, видите ли, категорически возражает против использования картины Пушкова для оформления кафе. Будто бы это принижает творчество художника. Только в такой дыре, как Путятин, могли принять всерьез старушечий бред.

— А что, разве не принижает? — бросил Володя.

Его реплика произвела впечатление. Три бороды повернулись к Володе. «Бить беспощадно!» — приказал он мысленно себе.

— Такие деятели, как вы, способны опошлить все прекрасное! Таких, как вы, нельзя подпускать к искусству на тысячу километров! Ваш промысел отвратителен. Если хотите, он безнравственен!

— Володя! — Танька вскочила. — Ребята, не обращайте на него внимания!

Все женщины в мире делятся на две группы. В одной — те сестры и жены, которые неколебимо убеждены, что мужчина из их семьи самый умный человек на свете. В другой группе женщины стоят на том, что ни муж, ни брат не должны раскрывать рта при гостях, иначе они непременно ляпнут глупость. Для женщин второй группы любой посторонний мужчина умнее своего. Но мог ли Володя ожидать, что туда переметнется воспитанная им Танька! И опять она зовет их «ребятами». Черт знает что!

Однако он не отступил.

— Или культура для масс, или массовая культура — вот дилемма, перед которой мы стоим!

— Красиво говорит! — Черный Толя тупо захохотал, но не получил поддержки.

Юра глядел на Володю стеклянными глазами. Рыжий Саша недовольно поморщился и сказал Толе:

— Не перебивай, пусть говорит.

— Меня невозможно сбить! — надменно бросил Володя. — Потому что я мыслю!

Теперь он видел, что эти трое все-таки разные. Юра у них, несомненно, лидер, он современный босс. Лицо у Юры прочной выделки, неуязвимое, как резиновая маска. Черного Толю босс держит на роли послушного исполнителя, рабочей лошадки. Толя — губошлеп, тупица, дуболом. В общем, эти двое абсолютно ясны. Но Саша… Он тонкая бестия, вещь в себе, познать которую — вот задача для пытливого ума. И решение этой задачи — раскусить рыжего Сашу — не терпит отлагательств, потому что именно на него глупая Танька глядит счастливыми, жалкими глазами. Ее ни капельки не отталкивают ни заношенная ковбойка, ни гнусная бороденка, растущая рыжими кустиками в разные стороны, ни то, что Саша уже не молод — ему все тридцать!