Записки падшей ведьмы - Стрельцова Маша - Страница 33

— Так и сказала?

— Истинный крест! — с жаром поклялась Верунька. — Я ее спрашиваю, мол, чего тебя, хабалка, не устраивает, поди в своей деревне слаще морковки ничего не едала, а тут — нате — пожалуйста, пальцы гнем! А она мне — мол, на диете я…

— Ну вот, а ты кипятишься, — так же спокойно оборвала ее Аллочка. — Да и не похожа она на деревенскую, вон какая цаца…

Однако Веруньку было не остановить. Не заметив хозяйкиной реплики, она вовсю меня честила:

— … а тока какая такая у нее диета, не пойму я! Принесла я ей чай, а она в него аж семь ложек сахера поклала!! Я считала!

— Счетовод, блин, — не выдержала я и вошла на кухню. — Тебя чего, Евгений Евгеньевич не предупреждал, чтобы ты язык свой попридержала?

Верунька в это время водила кисточкой по лицу полулежащей на угловом диванчике Аллочки — накладывала желтковую маску. Увидев меня, она отставила в сторону миску с кисточкой, уперла руки в боки и завопила как скорая помощь:

— А! Явилася! Кой — чего и вспомнить нельзя, как оно всплывает!

— Леди! — стиснула я зубы и напомнила себе что я в гостях. — Вы б за речью своей следили!

— А ты мне рот — то не затыкай! — задиристо ответила Верунька и полуобернулась к хозяйке. — А еще, Алла Петровна, эта перед вашим мужем хвостом крутит, сиськами трясет! Давно примечаю, а сегодня аж сердце не выдержало! Выслала меня подальше — и ну прям на террасе охмурять Евгения Евгеньевича!

И тут мое терпение лопнуло. Строевым шагом я дошла до мойки, по пути схватила кружку с недопитым чаем, налила в нее воды и внятно, не стесняясь, начитала заговор на килы.

— Чего-й ты там бормочешь? — подозрительно осведомилась Верунька.

Я запечатала заклинание и молча вылила воду на Веруньку.

— Аааа! — заголосила она.

— Что случилось? — с трудом шевеля скованными подсохшим желтком губами, осведомилась Аллочка. На глазах у нее лежали чайные тампоны — и слава богу. Не надо ей всего видеть.

Я подхватила мисочку со взбитым желтком, кисточку, и принялась старательно наносить маску, приговаривая:

— Все нормально, не переживайте.

— Допрыгалась Верка? — усмехнулась Аллочка.

— Ну, — со вздохом призналась я. — Водой ее облила, чтоб успокоилась. А насчет того что я Евгения Евгеньевича охмуряю — врет!

Алла едва заметно улыбнулась.

— Я знаю, кого ты тут охмуряешь.

Я пристыжено заткнулась. Это что, так заметно? Мы помолчали, потом хозяйка в сердцах бросила:

— Да помолчи ты ради бога, уши закладывает уже.

Я покосилась на усердно визжащую на одной ноте Веруньку. Та на минуту закрыла рот, всхлипнула, и принялась жаловаться на жизнь.

— Вот она, благодарность — то людская! Столько лет тута проработала, обстирывала всех, обшивала, кормила, дерьмо за вами выносила…

— Чего — чего ты за нами выносила? — изумленно переспросила Аллочка.

Верунька осеклась, поняв что слегка увлеклась, подумала и зарыдала горше прежнего:

— Вот, дожилась на старости лет, никакого уважении я и почитания, всяк меня обидеть норовит, бедная я бедная!

Я аккуратно подцепила последнюю капельку желтка, нанесла ее на кожу Аллочки и обернулась в безвинной жертве. Лицо ее уже расцвело красными точками размером с копеечку. Я аж удивилась, что так быстро подействовало. Сама я килы не разу не сажала, но технологию знала. Скоро по центру «копеечки» должна под кожей вылезти жутко болючая горошинка, полная гноя. Это и есть кила. Лечить ее сложно — потому как гнойная сумка под кожей, и «соска?», как называла это бабушка, то есть выхода наружу нет. Не выдавить килу, словно обычный прыщ.

Мне килы запомнились по одному случаю. Когда я жила в детстве у бабушки, та подсадила их местной почтальонше. И за дело — мерзавка рылась по посылкам. Вроде бы мелочь, скажете вы, недостойная такого наказания? Как сказать… Деревенька у нас была небольшая, в основном из пенсионеров, которые остались доживать свой век на обжитом месте, молодежь, как и везде, устремилась в город. И вот для тех бабулек, что приходили со слезами к моей бабушке — разоренная посылка была вовсе не мелочь. Они, бедные, все на пенсию жили, с трудом концы с концами сводили, а в тех посылках им взрослые дети обычно посылали что — нибудь вкусненькое, что б порадовалась старушка — мать. А старушка получала из всей посылки дай бог если четверть.

Бабушка моя долго увещевала Таньку — почтальонку, мол, брось кражами у старух промышлять. Та лишь делала круглые глаза — мол, о чем вы? У нее у самой было двое детей, и потому бабушка колебалась, не спешила с наказанием. Понимала, каково одной ребятишек поднимать.

Однако сколько веревочке не виться, а конец все равно будет. Карасиха, наша соседка, съездила к сыну по зиме в город и вернулась в слезах. Оказывается, сынок уж полгода как устроился на прилично оплачиваемую работу и потому с каждой зарплаты отправлял ей по посылке с консервами, печеньем и обожаемой Карасихой сгущенкой. Ни одной посылки она не получила. Все это бедная соседка, плача, рассказывала у нас на кухне. Я знала, чего она так расстроена — у нее эти полгода как раз тяжкие были. Картошку у нее по осени всю подчистую выкопали неизвестные лица, а как в деревне без картошки зимовать? Да и приболела она тогда, заготовок не смогла наделать.

Бабушка молча выслушала Карасиху, погладила ее по плечу и велела идти домой.

А у почтальонши на следующий день выступили килы.

Когда мы с бабушкой навестили ее в больнице, ее уже пытались лечить. Врачи славно потрудились, вскрывая килы и отсасывая гной, а было их столько, что на лице у Тани не было и миллиметра, свободного от них. И вот утерли хирурги пот, забинтовали ее лицо, а когда рубчики поджили — килы полезли по-новому на освобожденную кожу.

Я видела, как Таня при виде бабушки немедля кинулась на колени, и взахлеб принялась умолять ее о помощи.

— Поняла, за что тебе это было? — спросила бабушка.

Таня истово кивала головой и рыдала.

Больше жалоб на нее с тех пор не было.

Верунька же по—прежнему завывала, сидя на табуреточке. Я отставила в сторону пустую миску, взмахнула руками и очень натурально удивилась:

— Ой! А чего это у тебя с лицом — то?

Та, не обращая внимания на меня, усердно рыдала.

— Вера! — я придала голосу тревожность, схватила со столика зеркальце и подала ей. — Ну-ка, посмотрись!

Та наконец замолчала, схватила зеркальце и поднесла его к лицу. С минуту она рассматривала себя, после чего с каким — то недоумением спросила:

— А чего-й это у меня с рожей-то приключилось?

И тут как по заказу прямо на кончике носа вспухла горошина килы. Верунька нахмурилась, подняла руку, чтобы ощупать ее, коснулась и заорала благим матом. Мда… Говорили мне, что килы — вещь жутко болючая…

От ее вопля Аллочка вздрогнула, чайные тампоны свалились с глаз и она запричитала:

— Вера! Ну что вы кричите, словно вас режут! Ой…

Ужас в ее глазах плескался самый неподдельный. Аллочка махом вспорхнула на спинку дивана и во все глаза смотрела на Веруньку.

— Тихо — тихо, — успокоила я ее. — Не разговаривайте, Алла, у вас маска и так трещинами уже пошла!

Та посмотрела на меня ясными голубыми глазами на фоне желтой от кожи маски и стараясь не разжимать губ, прошипела:

— Скорую! Срочно! Не дай бог она тут позаражает всех!

— Конечно — конечно! — заверила я ее и потянулась к трубке телефона.

Оставшееся время до приезда скорой Аллочка просидела на спинке дивана, словно воробушек на жердочке, а я успокаивала Веруньку.

— Неоткуда мне энтой заразе было прилипнуть, — рыдала она. — Я ж завсегда руки мою, постоянно с кометом да доместосом вожусь — стерильная я! Да и медосмотр меня Алла Петровна каждые три месяца проходить заставляет!

— А это не зараза, — с постной миной святоши вещала я. — Это наказанье Божье такое. Злобы в тебе много, копилась она, копилась — и вот, прорвалась на волюшку.

— Да откуда во мне злоба? — подняла на меня Верунька несчастные глаза. — Я завсегда и пшена голубям насыплю, и копеечку нищему у церкви дам!