Всемирный следопыт 1926 № 04 - Журнал Всемирный следопыт - Страница 27

Подняться ему уже больше не удалось. Ветер и волны стали носить его по морю. Наконец, их увидели с какого-то корабля и спустили немедленно спасательную лодку. Все они были едва живы.

Но и эго приключение не отбило охоту у Замбеккари лететь еще раз. Он полетел опять.

Снова зажег свою лампочку, и снова начался на воздушном шаре пожар. На этот раз уж не удалось его погасить. Шар вспыхнул и упал на землю. Замбеккари разбился па смерть.

Эти сведения заимствованы нами из интересной книжки Н. Рубакина «Как люди научились летать». Издание «Земля и Фабрика», 260 стр. Цена 1 р. 10 к.

Издательство «ЗЕМЛЯ И ФАБРИКА».

ГРИММЕЛЬСГАУЗЕН Я. Чудаковатый Симплициссимус. Стр. 232. Ц. 70 коп. Симплициссимус родился в смутное время истории Германии, во время 30-летней войны… Германия, раздираемая гражданской войной, ведущейся под знаком борьбы между протестантством и католицизмом, с исключительной силой неувядаемого таланта показана в романе…Мягким юмором освещено все произведение жестокой эпохи, без чего оно превратилось бы в кровавый документ. («Книгоноша», № 2).

ПЕСНЬ ПЕСНЕЙ.

На опушке мы остановились. Иван Андреевич подтянул патронташ, снял ружье, откашлялся и сказал:

— Покурим.

Голос его был глух, строг и сдержанно-восторжен. Так же восторженно, строго к глухо говорил он утром, сидя в моей избе и лаская молчаливого моего ирландца. Ирландец ласково вскидывал крупную огненную голову, а Иван Андреевич, отнимая от его головы испуганную, словно обожженную руку, пристально и долго смотрел на меня.

— Поют, — задыхался он.

Он порывисто крутил цыгарку, вкусно дымил и, прищурясь, сиял добрыми мужицкими глазами.

Мы молчали. Над нами лучилась смоляная, душисто-холодная, незабвенно-сияющая тьма глухой боровой ночи. Легкий звон растопленных, истомленных снегов неслышно клубился в низинах. Глухой, непрерывный, почти жуткий гул полевых потоков веял славянскими просторами вечных кочевий весны. Запах родной свежести — вод, хвойных ветвей, неосязаемой призрачной тьмы, — милый запах раннего апреля томил бестелесной любовной грустью. Близкое рождение глухариной песни, боровой песни песней, бросало в напряженную застенчивую дрожь.

— Слышишь, — подвинулся ко мне Иван Андреевич.

Глухарь? Нет, рано, величавая птица еще беззвучно томится в хмельном сосновом плену, нетерпеливо пощипывает бархатные перья и, зябко прижимаясь к груди дерева, бьет в бессонном забытьи тяжелым, напряженным крылом.

Мой спутник, вплотную приблизясь ко мне, опять прошептал:

— Слышишь?

И невидимо покосился па меня.

— Журав-ли-и…

Над нами лучилась смоляная, сияющая тьма сосен, над соснами — светлая пустота, и там, в пустыне голубого величия — нелепый караван, плывущий за звездными странницами севера. Золотая весть апреля доносилась из голубой пустыни.

— Ну, пора двигаться, — обернулся Иван Андреевич.

Жемчужно захрустел талый, стянутый заморозком, снег, протяжно вздохнула водяная его глубина, — мы перебирались, то гремучими овражками и низинами, то заповедными чащами душистого смоляного бора.

Все дальше от полей — все глуше бор.

Мягче, плотнее тьма, ниже и светлей небесная пустыня.

Огромная звезда, кажется Антарес — звезда ночной усталости, сияет остро и очень близко над безмолвными вершинами сосен.

Все глуше бор. И все тише. Теряется гул далеких потоков, исчезает жестокая мера человеческого времени. Великий лесной час, тревожный час предутрия, переносит в страну пращура, заставляя крепче сжимать холодеющее ружье.

Иван Андреевич, замедля шаг, настороженно — так же, как и далекий наш пращур, сутулится, по-звериному выслушивая чуткую темноту,

— Скоро.

Над головой та же сияющая тьма, но в смоляной тьме сосен — чуть видимая янтарная вышивка. И где-то — глухой шум. Я вздрагиваю и, стараясь сдерживаться, глубоко вздыхаю: — это перестукивает испуганное сердце.

А Иван Андреевич, подкрадываясь сзади и крепко сжав мое плечо, помолчал и, отмахиваясь руками, прошептал растерянно и грубо:

— Запел.

Дотом опять подвинулся, коснулся моего лица засвежевшей овсяной бородой и, чуть раскрывая пересохшие губы, с трудом выговорил:

— Подходи.

Несколько шагов в темноту, и я слышу острую, замороженно-восковую трель, — осторожное начало боровой песни песней. Та же трель плетется и в противоположной стороне, в затопленных брусничных болотах.

Я уже различат, как чеканная трель ровно перебивается глухим, страдным, исступленно жертвенным клекотом, — птица в эти минуты беспокойно вытягивается и, сладко касаясь алой своей бровью горячей сосновой коры, обессиленно закрывает глаза. Не видит и не слышит. Поет и томится

И чем ближе птица, чем торжественней великая ее песня, тем трудней приближаться к чародейной престольной сосне. Пробую поднять ружье и, кажется, не могу: вздрагивают руки, сладкий туман расстилается перед глазами. Но останавливаться нельзя: песня льется непрерывно, а та вечная сила, тот голос изначалия, что влек пращура в заповедный бор, — влечет к обетованному дереву, где томится, мучительно запрокидывая голубую голову, тоскующий глухарь.

Сотня — две шагов, узкая — в серебряном поясе ручья — поляна, призрачный свет, разбойный свист проносящейся над головой стайки чирков, и близко, совсем близко — взволнованная радость песни. Почти стон. — Смелей.

Осторожный прыжок, другой — и во всем теле странная, жуткая окаменелость: в сосновой вершине — в прозрачном золоте веков — огромная, голубая птица. Она та же, какой я видел ее в далеких снах моего пути к ней: безвольно повертывает тяжелую голову, устало колеблет пышную хвостовую лиру, крепко втягивается окровавленными когтями в янтарную сосновую кopу. Потом, разбрасывая крылья, приподнимается, вытягивается — очарованно застывает в обрадованной тоске. Песни же я больше не слышу: ее заглушает испуганный трепет сердца.

Задерживая дыханье, мгновенно вскидываю ружье, мягко касаясь огненной мушкой голубой птичьей груди. Выстрел раскатывается весело и хищно, пепельный дымок кудрявится нежно и легко. Глухарь, раскачиваясь, слабо бьет крыльями, медлит секунду и вместе со вторым, таким же раскатистым и тяжелым ударом, лениво опускает смятую, отцветшую лиру. Падает.

Этот охотничий рассказ Ник. Смирнова мы находим, на ряду с охотничьими рассказами А. Новикова-Прибой, М. Пришвина, В. Правдухина, Вс. Иванова и др., в сборнике художественной прозы «Охотничий Рог», изд. под редакцией В. Правдухина и Н. Смирнова 233 стр. Цена 1 руб. 50 коп.

Издательство «ЗЕМЛЯ И ФАБРИКА».

ФЕЛИЧЕ APT. Изгнанники Новой Каледонии. 2-е изд. 128 стр., с рис. Ц. 75 к. На основании целого ряда источников составлен связный, живой и увлекательный беллетристический рассказ о пребывании коммунаров в ссылке. Жизнь и быт ссыльных, а также природа Новой Каледонии и нравы туземного населения описаны верно и ярко.

ЧЕЛОВЕКООБРАЗНЫЕ ОБЕЗЬЯНЫ.

К числу человекообразных обезьян относятся: горилла, шимпанзе, оранг-утан и гиббон.

Горилла и шимпанзе распространены в Центральной Африке, оранг-утан и гиббон — в Восточной Индии и на Малайском архипелаге.

Горилла — это самая крупная и сильная обезьяна; взрослые экземпляры часто достигают среднего человеческого роста, хотя в общем, в стоячем положении они несколько ниже человека. В настоящее время достоверно установлен ряд фактов, свидетельствующих о необычайной мышечной силе гориллы.

Одного гориллу, которому было только 2½ года, не могли удержать четверо сильных людей. Старый горилла может своими зубами расплющить ружейный ствол, а руками сломать дерево в 10–15 сантиметров толщиной. Кожа животного толста и крепка, как кожа быка.