Дань псам (ЛП) - Эриксон Стивен - Страница 57

Мальчик спешил, провожаемый тусклыми глазами прокаженных, неуклюже раскорячившихся перед своими хижинами. Они забыты в логове мух, жужжащих вокруг с особенным озлоблением — вот доказательство, что у равнодушия холодные ноги! Шелудивый полудикий пес крался за ним некоторое время, оценивая с усердием животного голода, не ослабнет ли он, нельзя ли будет его повалить. Но мальчик собрал камни; едва пес подобрался близко, они полетели ему навстречу. Поджав хвост и повизгивая, пес, словно призрак, пропал из вида за кривыми лачугами, в узких запутанных переулках, вдали от главной дороги.

Солнце стояло над головами и рассматривало землю, немигающее и всемогущее, похищая влагу со всех поверхностей, ибо ненасытима его жажда. Длинноногие птицы шагали по отмелям у Бурого Стока, взмахивая клювами, ухватывая мошек и тому подобное; немного дальше ящерицы — нырки, что гнездятся на плавучих кучах мусора, перекликались, шипя друг дружке в точном созвучии с каждым ударом колокола водяных часов, сочные звоны которого плыли над озером… хотя почему ящерицы — нырки так одержимы отсчетом искусственного времени — вопрос доныне неразгаданный, даже после столетий неутомимых трудов ученых. Не то чтобы дурнопахнущие твари готовы дать хоть грош за скорость размножения, они скорее хотят попасть в брюхо склизким пресноводным угрям, особенно любящим глотать яйца нырков; но проглотив самих нырков, угри обнаруживают, что их броня совершенно неперевариваема, а чешуйчатые чудища уже готовятся продолбить путь из желудков и скушать угрей изнутри, устроив пир обжорства. Впрочем, какое значение подробности из жизни природы имеют для ребенка, который просто пробегает мимо, и выбеленные солнцем волосы гривой вьются на свежеющем бризе? Ну, они не более чем подчеркивают ценность безразличия, под покровом которого ребенок может пройти незамеченным, проплыть как пушистое семечко в теплых течениях летнего воздуха. Лишь слабым намеком коснутся его воспоминания о снах прошлой ночи (и позапрошлой, и так далее), о лице столь порочном, глазах столь обжигающих очевидно дурными намерениями, лице, которое может преследовать его и каждый день с полной противоположностью равнодушия; представьте себе, сколь гибельной может оказаться забывчивость для мальчика, спешащего по грязной дорожке, что извивается между невысоких холмов, на коих зловредные козы столпились вокруг немногих еще случайно остающихся живыми деревьев. Ибо благословенная забывчивость может в мгновение ока изменить, оборотясь мрачным проклятием, ведь дар одного ребенка способен стать вредом для другого. Так что уделим один миг трусливому зверьку по прозвищу Цап, всем жестоким потребностям, заставляющим его цапать и мучить неродного брата, которого он вовсе не желал обрести. Он тоже процветает на равнодушии, этот коренастый, широкоплечий, неуклюжий тиран, и дикие псы трущоб отбегают от него в инстинктивном понимании: он той же породы, да еще самый злобный среди всех них.

Этот мальчишка с раздутой от силы грудной клеткой продолжал преследование, выслеживая жертву с таящимся в душе намерением, которое далеко выходит за рамки простых побоев, увы нам. Внутренняя тварь расправила черные, волосатые, как у паука, ножки; его ладони преобразились, шевелясь на концах запястий, о да, пауки, когтелапые, зубастые и черноглазые, они могут перебежать в кулаки когда захотят, или могут плевать ядом (а почему бы не сразу и так и эдак)!?

Еще он нес камни. Чтобы швырять в прокаженных, мимо которых пробегал, и смеяться, когда они вздрагивали или вскрикивали от боли; тогда он бросал им особо остроумные ругательства.

На холмах солнце сделало свою работу, и мальчик уже набил корзину сухими кизяками для ночного огня в очаге. Склонившись под тяжестью словно старик, он бродил туда и сюда. Такое сокровище порадует маму-которая-не-мама, которая тревожится о нем как подобает матери — хотя, следует признать, ей не хватает чего-то очень важного, материнского инстинкта, способного пробудиться и подсказать: приемный сын живет в большой опасности. Поднатужившись и сняв корзину, он подумал, что стоит сделать перерыв и отдохнуть на вершине холма. Отсюда он сможет смотреть на озеро, на прекрасные паруса фелюг и прочих рыбацких суденышек. Отпустить разум в странствие. О, память сделана ради таких вот мгновений. Как, увы, и ради того мгновения, которое вот-вот наступит.

Но оставим ему мгновение свободы, такое драгоценное в редкости своей. Не будем укорять за дар равнодушия и забывчивости.

Ведь, как ни крути, это может быть последним мигом его свободы.

На тропе у подножия холма Цап заметил добычу. Пауки на концах запястий растопырили и сомкнули ужасные черные лапы. Словно монстр, сворачивающий козам шеи просто потому, что ему это нравится, он полез вверх, не сводя глаз с маленькой спины и всклокоченной головы там, на краю обрыва.

В медленно тонущем храме сидел Трелль, с ног до головы покрытый засохшей черной кровью; в душе его было достаточно сочувствия, чтобы облагодетельствовать весь мир, и все же он сидел с глазами тверже камня. Когда все, что можно сделать — держаться, даже бог не сумеет облегчить ураган твоего страдания.

Под слоем крови темную кожу покрывали легкие нити татуировки — паучьей сети. Они жгли тело, руки и ноги словно раскаленная проволока; они были повсюду и, казалось, с каждым содроганием Маппо сильнее сдавливали его.

Трижды его обливали кровью Бёрн, Спящей Богини. Паутина оказывала сопротивление, сеть пробудилась внутри и удерживала благой дар богини вовне.

Он готов был пройти через врата Бёрн в огонь расплавленного мира подземья, и жрецы готовились открыть врата; но казалось — они не сумели создать защиту для смертной плоти. Что же делать?

Что же, он может и уйти из этого места, от толпы охваченных скорбью жрецов. Отыскать иной путь через материк, а потом через океан. Возможно, ему следует найти другой храм, поторговаться с другим богом или богиней. Он мог бы…

— Мы не сумели помочь тебе, Маппо Коротыш.

Он поднял голову, встретив печальные глаза Верховного Жреца.

— Я извиняюсь, — продолжил старик. — Сеть, некогда исцелившая тебя, оказалась на редкость… самолюбивой. Она присвоила тебя — Ардата никогда не отдает свою добычу. Она пленила тебя с целями, не ведомыми никому, кроме нее самой. Думаю, это отвратительно.

— Тогда я смою всё, — сказал Маппо, вставая, чувствуя, как кровь трескается, срывая волоски с тела. Паучья сеть отозвалась мучительной болью. — Та, что исцелила меня во имя Ардаты, находится в городе — думаю, лучше будет отыскать ее. Может быть, я смогу вызнать намерения богини, понять, что она намерена делать.

— Не советовал бы, — отозвался жрец. — На твоем месте, Маппо, я бы сбежал. Как можно скорее. Сеть Ардаты пока хотя бы не мешает тебе идти по избранному пути. К чему рисковать, ссорясь с ней? Нет, ты должен найти иной путь, и побыстрее.

Маппо подумал над советом, хмыкнул. — Я вижу в ваших словах мудрость. Спасибо. Есть предложения?

Лицо жреца вытянулось: — Есть, к сожалению. — Он взмахнул рукой, и трое юных служек пододвинулись ближе. — Они помогут отскрести кровь, а тем временем я пошлю гонца. Возможно, мы успеем заключить соглашение. Скажи, Маппо Коротыш, ты богат?

Полнейшая Терпимость — имя было дано ей матерью, то ли почувствовавшей отвращение к дарам материнства, то ли излишне склонной к ядовитой иронии — быстро моргала (так бывало всегда при возвращении к реальности). Она очумело оглянулась, увидела вокруг выживших товарищей — те сидели за столом, стол был покрыт хаотическим нагромождением кубков, кружек, тарелок, сковородок и остатков не менее чем трех обедов. Взгляд томных карих глаз переползал с одного предмета на другой; затем она медленно подняла взгляд, обводя внутренность бара Язвы и сонные лица приятелей.

Язва Младший был едва заметен за стойкой — он спал, положив голову на руку, из открытого рта тянулась струйка слюны. Прямо напротив него сидела крыса; она то и дело поднимала переднюю лапку и, казалось, примеривалась к зияющей черной дыре рта.