Дань псам (ЛП) - Эриксон Стивен - Страница 46

Царапанье у дверей заставил ее повернуться. Похоже, какой-то пьяница ошибся домом. Она не была в настроении даже отвечать.

Тут кто-то застучал костяшками пальцев, отчаянно, но тихо.

Тизерра отшвырнула полотенце, бездумно потерла ноющие запястья; потом выбрала со стола для замешивания глины скалку потяжелее. — Чужой дом, — сказала она громко. — Проваливай!

Застучали кулаком.

Подняв скалку, Тизерра открыла задвижку, а потом и дверь.

Через порог с глупой ухмылкой переступил мужчина.

Она его знала, знала долгие годы, хотя уже давно не видела. Опустила скалку, вздохнула: — Торвальд Ном. Ты припозднился.

— Извини, любовь моя, — отвечал он. — Я отклонился от маршрута. Работорговцы. Океанские путешествия, Тоблакаи, дхенраби, пытки и распятия, тонущий корабль…

— Не знала, что сходить за хлебом бывает так опасно.

— Ну, — сказал он, — вся буча началась, когда я услышал о долгах. Я и не знал, что должен. Ублюдок Гареб подловил меня, сказал, я ему должен, хотя я не был должен, но я не смог доказать без адвоката — которого мы не могли себе позво…

— Я все знаю насчет Гареба, — прервала его Тизерра. — Его бандиты приходили ко мне довольно часто с той поры, как ты исчез. Да, мне нужен был адвокат, чтобы отвадить Гареба.

— Он угрожал тебе?

— Он заявлял, что твои долги — мои долги, любезный муженек. Понятное дело, чепуха. Даже когда я выиграла дело, он не отстал. Месяцами изводил. Подозревал, что ты прячешься неподалеку, что я понесу тебе еду и воду. Не могу и пересказать, как мне весело было. Почему не могу, Торвальд? Потому что не было. То есть весело. Совсем было невесело.

— Теперь я дома, — попытался улыбнуться Торвальд. — И богат. Никаких больше долгов — я все решил этим утром, все сразу решил. Больше не надо обжигать горшки при низкой температуре. Готовься пополнить запасы трав, настоек и прочего — кстати, поговорим о «прочем». Чисто для безопасности надо бы нам устроить парочку ритуалов…

— О, неужели? Ты что, снова воруешь? Нарвался на чары, что ли? Прихватил мешок монет, но так и светишься от магии?

— И еще камней и бриллиантов. Все было по справедливости, дорогая. Правда. Нечестный долг наткнулся на нечестность, они очень удачно уничтожили друг друга, и все стало честно!

Женщина фыркнула, но отступила от двери, позволив ему войти. — Сама не верю, что снова купилась.

— Ты же знаешь, Тиза, я тебе не вру. Никогда не врал.

— И кого ты ограбил ночью?

— Гареба, разумеется. Догола обчистил.

Тизерра вытаращилась. — Ох, муженек…

— Знаю, знаю. Я гений. А теперь насчет чар — он как можно быстрее призовет магов, чтобы вынюхать, где оказалось награбленное.

— Да, Торвальд, я сама просекла. Ты знаешь, где тайная яма. Кидай мешок туда, если не против, а я займусь подготовкой.

Но Торвальд не сдвинулся с места. — Все еще любишь? — спросил он.

Тизерра повернулась и взглянула ему в глаза: — Всегда, дурачок. Давай шевелись.

Сия ночь Даруджистана — слава непреходящая! Но уже шевелится заря, и свет разметывает синие огни бессонного города. Видите, как гуляки бредут в свои кровати или в кровати новонайденных подруг, а может, в чужие кровати — что нам до происхождения любви? Что означают эти нити дружбы, столь длинные и запутанные?

Что нам до тягот жизни, когда солнце сияет в небе и чайки взлетают над гаванью, когда крабы спешат нырнуть в глубокие, темные воды? Не каждая тропа истоптана, дражайшие друзья, не каждая дорожка вымощена камнями или размечена путевыми знаками. Опустите глаза на манер вора, который больше не вор — он с глубочайшим сочувствием смотрит вниз, на лицо старого друга, спящего в маленьком номере верхнего этажа «Гостиницы Феникса», поглядывая также на достойного Советника, храпящего на вон том кресле. В соседней комнатенке сидит ассасин, который, возможно, уже не ассасин, глаза его затуманены болью, а разум обдумывает множество вещей, и ход его мыслей — для кого-то, сумевшего проникнуть в темноту ума — покажется загадочным и неожиданным.

А где-то в другом месте брошенный матерью ребенок дергается, преследуемый во сне мерзкой харей, к которой прилепилось нелепое имечко Цап.

Вот двое стражей бегут — сердца колотятся в груди — от ворот особняка, и надрывно бренчит колокол, ибо злодей лишился злодейски скопленного состояния. Сей факт впился в него наподобие зубастых щипцов палача, ведь злодеи процветают, лишь погрузившись в источник силы, а когда кровавые деньги пропали, пропадает и сила.

Человек без пальцев идет домой, получив божье благословение, и кровь уже запеклась на костяшках; а жена его спит без сновидений с лицом столь добрым, что самый несентиментальный скульптор зарыдал бы от зависти.

На улочке, не достойной иного упоминания, стоит вол и думает, чего бы пожевать. Что же, в конце концов, остается, если любовь и дружество и сила, сожаление и потеря и воссоединение распалились сверх меры, сумев похитить все, что могло бы приносить горькую радость, если всё — всё! — пропало и продано? Что же остается, кроме нужд желудка?

Ешь! Пируй в свое удовольствие, вкушай сладости жизни!

Незначительно? Ба!

Как всегда говорил Крюпп, мудрому волу — лучшее ярмо.

Глава 6

Произошло землетрясение. Гребень гористого берега протяженностью почти в лигу просто пропал в море, образовав залив. Море не стало мутным, потому что горы были безжизненными конгломератами обсидиана и пемзы, следами прежних извержений. Залив треугольником вонзался в отвесные скалы; по краям его торчали огромные каменные «башни».

Дно у залива наклонное. Глубина у вершины треугольника не более пятнадцати саженей; в кристально чистой воде можно различить груды прямоугольных плит и белых костей — остатки куполообразных гробниц и К’чайн Че’малле, когда-то захороненных в них.

Вокруг залива также можно обнаружить руины, в том числе почти полностью обрушившуюся джагутскую башню. В небе над грядой растерзанных холмов, прямо на севере, повисло пятно врат — кривой рубец прямо в воздухе. Из него истекает боль, горький неотступный смрад, вполне соответствующий всему здешнему угрюмому, измученному ландшафту.

Скиталец долго стоял и смотрел на врата. Два дня прошло с тех пор, как его выбросило на берег — а пресной воды нет. Некоторое время его поддерживала кровь убитого медведя, но она была солона. Он уже страдал от жажды.

За все эти годы было так много покушений на его жизнь, что человек менее сильный давно впал бы в отчаяние, безумие — или покончил бы самоубийством, сдавшись алчности богов и смертных. Не приятнее ли в конце концов пасть от нехватки воды и пищи — самых простых средств поддержания жизни?

Но он не сдастся. Он может слышать смех бога — иронический и тихий, словно шепот над самым ухом. Где-то дальше — он уверен — выжженная равнина переходит в пыльную землю, потом появляются травы, начинается царство ветров, прерии и степи. Если бы он смог продержаться еще немного!

Он ободрал медведя и унес шкуру, перекинув через плечо. Ее неприятный запах маскирует запах человека и заставляет почти всех хищников убегать подальше. Разумеется, поймать дичь — если тут окажется хоть одна — можно будет, только оказавшись с подветренной стороны… но это верно и без шкуры.

Он оказался на окраине Морна. Очень далеко от тех мест, в которых хотел выйти на берег Генабакиса. Впереди долгое путешествие — но он уже привык. Есть опасность умереть — но и к этому он привычен.

Обратившись лицом к берегу, Скиталец двинулся, сокрушая ногами черное пузырчатое стекло. Утреннее солнце ослепительными вспышками отражалось от неровной поверхности; жара нарастала, и вскоре он покрылся потом. Он уже мог различить в нескольких тысячах шагов конец пустоши — или думал, что может, ведь глаза способны обманывать. Более темная полоса, словно черный песок от горизонта до горизонта. За ним ничего не видно.