Роковые годы - Никитин Борис Владимирович - Страница 6

Классом ниже других обыкновенно представлялись протеже Совета. «Посмотрите, какой молодец, – говорит мне мой знакомый Б., – теперь он получает ордера от Совета; но в феврале по собственной инициативе арестовал самого генерала Сухомлинова». Смотрю, – матрос, по внешности положительно Стенька Разин, каким его можно себе представить. Даже жаль тратить такие силы на опального при старом режиме старика.

– Благодарю, но я выдаю ордера только моему личному составу, а принять на службу сейчас не могу.

Мне незачем брать на фильм этот тип, целыми сворами блуждающий по столице. Его гораздо лучше представят последователи Максима Горького, придав его героям широкий революционный размах и гарантировав им полную безнаказанность. Не забудем, что они рыскали, драпируясь модным лозунгом «охрана завоеваний революции».

Все вместе взятые, разных калибров, они с десятью тысячами зарегистрированных, что выскочили из петроградских тюрем, составили авангард тех главных сил, которые подошли из Сибири и других мест ссылок и заключений. По всей России весь старый уголовный мир был выпущен на свободу и фатально сгустил первую революционную накипь.

Я не могу пройти мимо этого коэффициента, взятого из общей формулы разложения России. Как бы он ни был известен, но он гораздо значительнее, чем кажется со стороны, и много виднее тем, кто с ним сталкивался.

В революциях чернь, подняв голову, местами проскакивает на поверхность. Здоровые начала с ней борются, только постепенно ее снимают.

Но наш черед пришел в разгар небывалой мировой войны. Немцы повели наступление на слабом внутреннем фронте таким бешеным темпом, что хронометр истории не успел отсчитать своих положенных часов. Более того: немцы поддержали именно русский острог, в котором большевистская партия вербовала свои кадры, не стесняясь немецкими деньгами. Те, кто был в Петрограде, хорошо помнят, из каких подонков состояли комитеты большевизирующих полков, их ораторы, агитаторы, всевозможные делегаты и вооруженные головные отряды. Мы не встречали среди них служителей идеи равенства или людей, озлобленных тяжелым трудом, а узнавали именно тех, кто до сего не показывался при дневном свете из страха перед отдельными статьями уголовного закона.

В хронологическом порядке первыми показались на авансцене низы, лишенные моральных норм. Большевики, как партия, начали пристраиваться к ним только в апреле. В свою очередь, выступившие первыми и все, кто быстрее других освободились от «моральных предрассудков», хлынули именно к тем, кто мог навсегда забыть их старый, порочный актив.

В Петроград свободно ехали со всех концов земли и бесследно в нем проваливались. В первые месяцы Адресный стол не существовал, тогда как в старые годы он выписывал до 30 000 новых карточек в день. Открыть его удалось позднее, и только к июлю довести запись до скромной цифры 7000, столь далекой от систематической регистрации. Бывали случаи, когда агенты и студенты контрразведки отбивали подряд целые кварталы, чтобы разыскать один новый адрес. Но столь дорогой прием можно было применять только в делах большой важности, да и он не всегда давал желанный результат.

Визы для выезда за границу ставило Министерство иностранных дел, предварительно запрашивая Главное управление Генерального штаба. Последнее давало заключения самостоятельно, не считаясь с тем, что половина его архива в 1916 году переехала в Ставку, и не запрашивая даже Петроградскую контрразведку. Отъезжающие добирались до Белоострова, иногда до Торнео; но на каждой из этих станций попадали на пункты, подчиненные Северному фронту и пережившие свою довольно бурную революцию. Отсюда их, за малыми исключениями, возвращали обратно в Петроград для какого-то расследования, направляя, конечно, в местный орган – в мое отделение. Так продолжалось довольно долго, пока Потапов наконец не согласился, чтобы при нем по утрам ежедневно состоял мой представитель.

Что касается комендантов Торнео и Белоострова, то эти почему-то всегда и даже чересчур ретиво бросались исполнять мои приказания.

За границу мог ехать только опальный класс; выезд был скорее затруднен. Но зато для въезда в свободную Россию революция разбила все заставы. К нам возвращались политические эмигранты, поэтому Временное правительство, по требованию Совета солд. и раб. депутатов, распорядилось впускать решительно всех. Наши студенты предназначались, прежде всего, для эмигрантов. Казалось бы, нет ничего обидного, если вас встретят именно студенты, а не подозрительные чиновники или милиционеры, и зададут три самых невинных вопроса: кто вы? где остановитесь? и кого знаете в Петрограде? Наши противники-немцы заставляли приезжающего проходить длинный ряд экзаменов, сажали его в самую настоящую химическую ванну из опасения, что у него на коже могут быть сделаны записи.

Я поставил для начала всего три вопроса, но и они были приняты за орудия пытки. В лучшем случае студентам грубо отвечали по третьему пункту – «кого вы знаете в Петрограде?», называя при этом какое-нибудь общеизвестное имя вроде «Керенский» или «Чхеидзе». Обыкновенно же раздавались истерические вопли: «Мы приехали в свободную Россию, а нас встречает охранка!» И легко себе представить, как наша идейная молодежь рассыпалась в разные стороны под улюлюканье толпы. В те времена лучше было попасть под оружейный огонь, чем получить в общественном месте кличку охранника.

Может быть, эмигранты имели право стать нервнобольными после всех невзгод, перенесенных за долгие годы изгнания. Но из этого не следует, что всякий, кто пожелает поехать в Россию, будь то шпион, не только обязательно получит визу, но может, строго сохранив свое инкогнито, отплыть с Финляндского вокзала в неизвестном направлении. Поэтому – после нескольких неудач в самом Петрограде, я стал посылать студентов в Белоостров. Там не было толпы; туда никогда не приезжали для встреч именитые члены Совета солд. и раб. депутатов, и дело пошло много лучше. Бывали случаи, когда в Белоострове группы иммигрантов сами просили обратить внимание на отдельных лиц, приставших к ним по дороге. Некоторым из таких привелось из вагона прямо попасть под замок. Но надолго ли?.. Петроградская толпа периодически стала разбивать двери всех домов заключения. Каждое отметное шествие по улицам, новый день больших демонстраций приносили свободу немецким избранникам, запертым всего лишь накануне. Теперь двери уже разбивались отнюдь не для освобождения политических заключенных: таких совсем не было, потому что до июльского восстания не допускалось ни одного политического преследования.

По такой системе в делах контрразведки установился своеобразный полный оборот: около месяца на расследование и задержание, не более месяца заключения, затем разгром, свобода, старая исходная точка и т. д. И завертелась контрразведка как белка в колесе.

Чувствую, что на этот раз уже окончательно приехали в тупик.

Обращаюсь в Министерство внутренних дел. Директор департамента разводит руками, просит немного подождать. Он говорит, что перевести дома заключения сейчас положительно некуда, что, согласно общей директиве, народу предоставлено сконструировать власть на местах; что руководящие принципы нового творчества уже разрабатываются министерством. Часть их действительно приводилась в печати в последних числах апреля; но обещаний, даже подкрепленных светлыми принципами, нам недостаточно. Провожу неделю в полной безнадежности, в сознании, что вся деятельность контрразведки теряет смысл.

После нового разгрома тюрьмы еду опять в Министерство внутренних дел, а оттуда прямо к министру и Главе государства – князю Львову. Прошу его увозить из Петрограда в более спокойное место тех заключенных, дела которых я передаю прокурору Палаты. Князь Львов обещает срочно рассмотреть вопрос и известить меня о принятых мерах. Через два дня директор Департамента общих дел привозит вполне искренний ответ: «Не спрашивайте с нас: мы бессильны что-либо сделать! Вы не можете себе представить того развала, который идет по всей России! Но мы хотим вам предложить: выберите сами любое место России, где хотите; посылайте туда с вашими караулами кого хотите; и устраивайте их там, как хотите. Мы не будем вам препятствовать».