Клинок Тишалла - Стовер Мэтью Вудринг - Страница 46

В живой деревне перворожденных эти шалаши, кое-как сложенные из валежника, предстали бы для глаз и рук выращенными из живого дерева, натертыми благовониями, украшенными тончайшей филигранью из платины и червоного золота. В живой деревне плыл бы в воздухе аромат тушенных в масле грибов, пенистого пива, когда его разливают из дубовых бочонков, запах благоуханного дыма очагов, куда подкладывают ясень и омелу. В живой деревне даже тишина звенит от неслышного детского смеха.

В этой деревне тишину смел вороний грай над трупами.

В этой деревне пахнет падалью.

Паршивая идея, повторяю я себе. Дурацкая.

Но я принц, а это мой народ. Если не пойду я, сюда сунется Ррони. Хотя Торронелл в гораздо большей степени язвительный светский лев, нежели воитель, он тоже принц. Это моя работа. Я гораздо больше доверяю своим способностям пережить неожиданное. И, честно говоря, мне нечего терять по сравнению с ним.

Стоя на краю деревни, я упираю дужку обратного лука в башмак и, согнув его таким образом, надеваю тетиву. Из колчана на поясе вытягиваю стрелу с серебряным наконечником и прилаживаю на тетиву. Захожу в деревню – тихо, как растягиваются предзакатные тени. Кое-что удается мне не хуже, чем истинным перворожденным.

Шалаши жмутся к стволам лесных великанов, в чаще, чтобы тень гигантских крон сдерживала рост подлеска. Наши деревни открыты, как сам лес, и вся их защита – талант перворожденных создавать фантазмы. Я скольжу от дерева к дереву, ноздрями впитывая информацию, недоступную глазам – даже хирургически улучшенным; слишком глубокие тени лежат под грубыми крышами.

Из каждого окна сочатся миазмы гниющей крови.

За углом полуразваленной хибары сквозь просветы между рассевшимися жердями виднеется шумная куча черных крыльев и кривых клювов на хорошо вытоптанном пятачке. Я подхожу, протягивая вырост Оболочки, чтобы потревожить алые сполохи воронов, и те разлетаются – кто лениво встает на крыло, кто лишь отскакивает в сторону, не в силах оторваться от земли под тяжестью зобов, набитых плотью.

Вороны обсели тело малыша-фея, распластавшегося на земле, как сломанная кукла. Этот фей был совсем юн – шесть, может, семь лет – яркие краски его юбочки не выцвели еще на солнце. Чьи-то руки с любовью вывязывали эту юбочку, шнурок за шнурком, и с такой же любовью выбивали рисунок на широком кожаном ремне, вырезали деревянный меч и плели из гибких веток игрушечный лук, что валялся рядом.

Я приседаю рядом с телом, удерживая свой лук вместе со стрелой параллельно земле свободной левой рукой. Осторожно поворачивая голову малыша к последним лучам дневного света. В пустой глазнице, во рту и ноздрях шевелятся черви, но оставшийся глаз еще смотрит на меня с мертвого лица, как пыльный опал. Вороны исклевали только губы и язык; даже нежная плоть подбородка не тронута.

Сердце мое пускается в галоп. Судя по размеру червей, малыш мертв уже дня три; к этому времени вороны должны были ободрать его лицо до кости, добраться до легких и печени, разве что их отгонял другой стервятник, крупней – а на теле нет следов работы кого-то побольше птиц. Кто-то отгонял воронов.

В этой деревне есть живой.

«Убирайся оттуда!» – словами передает мне Кюлланни. Из четверых моих товарищей она лучшая охотница и прекрасно понимает, к чему здесь брошен детский трупик. Малыша оставили на улице нарочно – как наживку.

Ага. Меня тоже.

Я припадаю на колено и делаю вид, что все мое внимание занято разлагающимся трупом. Невдалеке, за спиной, слышатся тихие осторожные шаги и хриплое сдавленное дыхание.

«Подменыш, ну же, убирайся оттуда!» – присоединяются Л’жаннелла и Финналл, добавляя свои страхи к мольбам Кюлланни: образы смутной, чудовищной фигуры за моим плечом.

Я непроизвольно нагибаюсь над телом еще ниже. Ничего не могу с собой поделать – это инстинктивная реакция. Уменьшить площадь мишени.

«Оставьте его, – предлагает Торронелл, отправляя нам образ: мартышка с лицом Делианна старательно ковыряется в невозможно хитроумной головоломке. – Пусть наш обезъяныш поиграет. Иногда он даже знает, что делает».

Милосердные боги, хоть бы сейчас был такой случай!

Я аккуратно поворачиваю хрупкое тельце, но нигде не нахожу смертельной раны. Земля вокруг тела истоптана вороньими лапами, и следов на ней не найти. Руки малыша сведены предсмертной судорогой и до сих пор будто каменные, хотя трупное оцепенение давно уже сошло. Из расклеванного рта протекла, впитавшись в землю, слюна, оставив на щеке окаймленный запекшейся кровью след. Корка выглядит странно – будто фрактальный узор из пузырьков, точно засохшая мыльная пена.

Во рту у меня враз пересыхает, под ложечкой стягивается ледяной комок. Я внимательно вглядываюсь в засохшие пятна, сдерживая дыхание и проклиная сгущающиеся сумерки.

Твою мать.

Блин, блин, твою мать, господи, лишь бы я ошибся.

Это может быть все что угодно. Может. Может, мальчишка набрал полон рот сырых листьев рита – к примеру. Или жевал ради смеха мыльную кору, и тут его хватил удар.

Но поверить в это мне не удается. Детские страхи слишком крепко въедаются в подсознание, чтобы можно было ошибиться. Засохшая пена на лице, пальцы-когти – под ногти забилась грязь, когда он скреб землю в предсмертных корчах…

Будь тело хоть немного посвежей, я мог бы сказать точно. Черный язык, иссохший и растресканный, как солончак к концу лета. Железы на шее, вздутые так, что не повернуть головы.

Еще шаг слышен за спиной и еще. Я едва обращаю на них внимание, полностью поглощенный фантазиями: расколоть череп мальчишки, вырезать немного ткани из ствола мозга, соорудить какие-нибудь магические линзы для микроскопа, достаточно мощные, чтобы отыскать в нейронах тельца Негри…

Тихие шаги сливаются в отчаянный бросок, и сквозь Слияние до меня доносится вопль брата: «ДЕЛИАНН!»

Я откатываюсь вправо, упор на локоть позволяет мне перекатиться через плечо, пропустив неловкого противника мимо, так, что лук в левой руке не касается земли. Я притягиваю оперение к груди и отпускаю, не целясь, позволяя телу действовать без вмешательства рассудка.

Серебряный наконечник пробивает ребра моложавого крепкого фея. Тот оборачивается ко мне, рыча, царапая древко, точно раненая пума. Стрела ломается, и обломок древка глубоко царапает ему руку. «Убийца, – хрипит он сдавленно. – Убийца!» И бросается на меня безоружный, широко расставив руки. Пальцы его сведены судорогой и похожи на когти.

Бросив лук, я снова проскальзываю под его рукой и выхватываю из ножен на левом бедре рапиру. Обнаженный клинок звенит серебряным колокольчиком. Безумец бросается на меня снова, и я делаю выпад, пробивая острием его бедро чуть выше колена, чтобы бритвенно-острое лезвие рассекло подколенную жилу.

Нога подкашивается, и мой противник неловко падает на бок, извиваясь, бессловесно рыча и царапая землю когтями, подтягиваясь ко мне волосок за волоском.

«Может, он не один, – доходит до меня образ Ррони. – Я иду».

«НЕТ! – реву я так, что Слияние доносит до меня эхо ошеломления и боли всех четверых спутников. – СТОЙ НА МЕСТЕ!»

«Не кричи на меня, обезьяний детеныш. Громкий голос не дарит вечной жизни. Тебе нужен помощник».

Как я ему объясню?

«Ррони, честью нашего дома клянусь, что ты не должен идти сюда. Только войди в эту деревню – и ты покойник. Поверь мне».

«Это дело людской крови, братик?»

«Э-э, да, верно…»

Я с трудом выдавливаю из себя слова. В Слиянии ложь трудно передать и вовсе невозможно – скрыть. Едкая оранжевая вспышка, которой мои друзья встречают неловкое вранье, колет мое сердце, точно шип.

«Прошу тебя, Ррони. Теперь я тебя прошу. Не подходи».

«Я здесь старший, Делианн. Я должен был рисковать первым». Кажется, у нас неприятности. Ррони зовет меня по имени, только когда слишком встревожен, чтобы сыпать оскорблениями, а уж сколько лет он не пытался давить старшинством – не упомню. «Или выходи сам, или я тебя оттуда вытащу».

«Не надо. Только не надо».