Клинок Тишалла - Стовер Мэтью Вудринг - Страница 18

Он накрыл ее ладонь своей.

– Ты мне помогаешь всегда, Шен. Ради тебя я держусь. Ради тебя и Веры. Но с чем могу, я должен справляться сам. Ладно?

Она молча кивнула. Потом, нагнувшись, легонько чмокнула его в щеку, и вернулась в свою кровать. Хэри мрачно смотрел, как она забирается под одеяло, устраивается поудобней.

– Доброй ночи, – проговорила она.

– Ага. Доброй ночи.

Отвернувшись, Шенна опустила щеку на пуховую подушку.

– Эбби, – позвал Хэри, – погасить свет. Исполнить.

В темноте он медленно, осторожно перетащил свое тело с кровати на сиденье Ровера. Каждую омертвевшую ногу приходилось двигать обеими руками, пристраивая на ступенечку. Потом он долго сидел, тяжело дыша и разглядывая свои руки.

Когда-то он превратил эти руки в орудия смерти, тренировал их, покуда пальцы не стали гибельней клинка. В былые годы Кейна повсеместно считали лучшим спецом по рукопашному бою из ныне живущих. Последнее напоминание о тех днях – хруст ломаных-переломаных костяшек, стянутых блеклыми шрамами.

Тогда он думал, что стал крутым. Только потом, когда этими же руками пришлось запихивать в задницу глицериновые свечи и ставить самому себе клизму, Хэри Майклсон понял, насколько иллюзорна его крутизна. В первый раз, когда Шенна, услышав мужской плач, застукала его в уборной – с изгвазданными в дерьме руками, которыми он, оставляя по-детски бесстыжие отпечатки, пытался вколотить обратно в омертвевшие бедра хоть каплю чувствительности, каплю толку , – он понял, что всю жизнь обманывал себя.

Для такого испытания у него никогда не хватало сил.

Сняв с тормоза колесики Ровера, Хэри ухватился за стальные обода и медленно покатил кресло к дверям. Пару лет назад он купил себе левитрон, но вскоре продал. Шенне и врачам он заявил, будто магнитное поле, поддерживавшее трон в воздухе, не было должным образом экранировано и от этого все проблемы со спинальным шунтом. На самом деле он ненавидел чертову хреновину и боялся. Любая поломка, хотя бы сбой в подаче энергии, оставила бы его беспомощным, неподвижным. У Ровера хоть колеса есть.

Что не мешало Хэри и эту коляску ненавидеть.

Дверь при его приближении распахнулась сама. Выкатившись в коридор, Хэри направился к спальне Веры. Стоило бы прежде заехать в уборную и перезагрузиться, но иррациональное упрямство не позволяло Хэри вести себя разумно. Даже если случится худшее, грязи будет немного. В Ровера вмонтировали химический туалет под сиденьем и мочевой катетер, хотя Хэри про себя давно решил, что если поймает себя на привычке пользоваться ими, то немедля повесится.

Вонь… Он страшился ее более, чем всего остального. При одной мысли об этом запахе жгло веки и перехватывало дыхание. Слишком хорошо он помнил этот смрад – химические миазмы болезни и недержания. Так несло от Дункана после того, как нервный срыв отправил его в штопор по ступеням кастовой лестницы. Тесная квартирка в поденщицком гетто Старой Миссии в Сан-Франциско, которую они делили с отцом, задерживала эту вонь в себе, вбирала, ставила ее тавро изнутри черепной коробки. Вонь не острая, но густая и… округлая, вот. Не резкая, а тягучая, заполняющая носовые пазухи, словно утопаешь в соплях.

Запах безумия.

Удобственные примочки Ровера были не преимуществом, а угрозой. Если Хэри докатится до подобного, сдастся, как советуют ему доктора, если примет свое увечье и попытается приспособиться к нему, то запах от него уже не отстанет. Хэри боялся к нему привыкнуть. Привыкнуть так прочно, что перестанет замечать.

У дверей спальни Ровер затормозил. Кончиками пальцев Хэри осторожно подтолкнул дверь, так нежно, будто касался дочкиной щеки, и створка приотворилась на пару сантиметров. Шепотом он велел Эбби включить в коридоре лампы, и дом подчинился, постепенно увеличивая яркость, покуда лучик света не дотянулся до Вериной кроватки, заиграв на спутанных золотых кудрях.

Девочка лежала, расслабившись во сне по-детски беззаботно. В груди Хэри взорвалась боль. Он смотрел, смотрел, покуда мерное колыхание груди под тонкой ночной рубашкой не отвлекло его. Вспомнилось, как он точно так же смотрел на Шенну, когда Пэллес Рил лежала, распластанная, на алтаре в Железной комнате Сумеречной башни дворца Колхари, что в Анхане. Вспомнилось, какое облегчение он испытал, увидав, что она еще жива, и мир не покинули ни рассудок, ни цель.

Но сейчас, когда ночами он заглядывал в спальню Веры, облегчение не приходило к нему. Холодный ужас, таившийся в глубине зрачков, – однажды заглянуть в спальню и не увидать этого мерного движения груди – не исчез. Он только отступил на время. С уверенностью, превосходившей убежденность любого фанатика, что Веру отнимут у него. Таков был лейтмотив всей его жизни: ничего столь ценного тебе не оставят, не надейся.

Ее фарфоровая кожа, будто сияющая, подсвеченная изнутри теплом глаз, волосы цвета солнца на зимних колосьях, классические скандинавские черты лица – все в ней несло лишь слабый отпечаток британского наследия Шенны и совсем ничего – от Хэри. Девочка пошла в настоящего отца.

«Биологического, – поправил себя Хэри. – Ее настоящий отец – я».

С тоской он подумал об оставшейся на тумбочке бутылке виски. Надо было прихватить ее с собой. Сейчас ему пригодилось бы отдающее торфом утешение; в самый темный час ночи легко поддаться мыслям еще более темным.

Порой, глядя на Веру, Хэри не мог не вспомнить Ламорака… Карла. Карл Шенкс – второразрядный актер, мелкая звездочка, смазливый мечник не без способностей к тавматургии, когда-то добрый приятель Хэри. Любовник Шенны. Предатель.

Отец ее ребенка.

Ламорак предал Шенну. И Хэри. Хэри предал его в ответ. Выдал на пытки.

Убил собственной рукой.

До сих пор, шесть с лишним лет спустя, если закрыть глаза и только лишь подумать об этом, все возвращалось снова: как он лежит, пронзенный Косаллом, на песке арены, Ма’элКот возвышается над ним, Ламорак лежит рядом. Слезы катятся по лицу Шенны, точно первые капли весеннего ливня. Звонко жужжит клинок Косалла, заставляя вибрировать все – от перебитого позвоночника до корней зубов, когда Хэри берется за рукоять, чтобы вызвать к жизни магию его всеразрушающего лезвия.

Как с неровным «ж-ж-жип», точно из книги вырвали страницу, отделяется от тела голова Ламорака, когда Хэри перерубает его шею клинком Косалла.

«Так лучше», – подумал он. Мысль эта приходила ему в голову всякий раз, как он вспоминал, чье дитя растит. Всякий раз, как напоминал себе, что у Веры нет ни капли крови Майклсонов. Дункан вслед за Томасом Пэйном любил напоминать, что добродетель не наследуется, а если и наследуется, то гораздо реже, чем ее противоположность.

А вот безумие, да, передается с генами.

Мелькнула мысль, что можно было бы разбудить Веру – единственная сонная улыбка дочери изгнала бы все ночные кошмары, – но Хэри знал, что не сделает этого. Никогда. Он не станет использовать Веру как лекарство от депрессии.

Бросив последний тоскливый взгляд на мерно вздымающуюся грудь, Хэри двинул Ровера прочь, в направлении кабинета. Когда черная тоска стискивает грудь, остается только работать.

Но сначала…

Он завернул в уборную для гостей, рядом с кабинетом. Подлокотники Ровера опускались, и, придерживаясь за поручни на стене, Хэри смог перетащить себя на унитаз. Пижамные штаны сзади соединяла застежка-липучка, так что их можно было не опускать, а раздергивать. Теперь набрать четырехзначный код на пряжке переброшенного через спинку Ровера ремня, чтобы отключить шунт. Последняя кнопка – перезагрузить.

И пока программа, позволявшая ему ходить, запускалась вновь, пока дергались и сучили по полу ноги, пока судорожно опорожнялись мочевой пузырь и кишки, Хэри Майклсон, бывший некогда Кейном, стискивал зубы и закрывал глаза, чтобы не текли привычные слезы тайного унижения. Ну почему я не могу проснуться? Господи, молю тебя… ну кто там меня слышит? Я больше ничего не хочу. Ничего больше.

Дай мне проснуться.