Сошедшие с небес (сборник) - Гейман Нил - Страница 12

Он достаточно знал о войне, чтобы понимать суть темных движений и неподвижностей, свидетелем которых уже был в своем путешествии, но ему показалось, что поле битвы, на которое он набрел, когда утреннее солнце встало за спиной и яркими лучами осветило то, что лежало впереди, – самое неподвижное и темное место на земле. Ему подумалось, что все до единого персы должны быть благодарны за то, что это возрождающееся еврейское царство обратило свой гнев против Римской империи. Стратег сказал бы, что война между могущественными соседями приносит твоим собственным землям только пользу – собственно, он слышал, как именно об этом говорили в Кучане, – но при этом предполагается некоторое равновесие сил, сражающихся друг с другом. Здесь не было равновесия. Здесь была только смерть.

Почерневшие черепа. Почерневшие колесницы. Ужасные, перемешанные груды костей. Мечи и щиты римлян расплавились, словно побывали в кузнечном горне. На покореженных шлемах виднелись странные вмятины, как будто их сдавили руки великанов. Все почему-то было еще хуже из-за огромной ценности того, что лежало здесь, брошенное, никому не нужное, покинутое – а ведь любое поле битвы, которые Бальтазар когда-либо видел или о каких слышал в песнях, всегда становилось источником богатой добычи.

Эту могучую римскую армию, с ее боевыми машинами и лошадьми, с закаленными в битвах неустрашимыми воинами, закованными в доспехи из металла, поливающими врага дождем из стрел, – эту армию словно стер с лица земли какой-то огненный ураган. А то, что осталось от армии, так и осталось здесь лежать. Преодолеть это поле было непросто. Ему пришлось завязать верблюду глаза и успокаивать стонущее от ужаса животное видениями мирных оазисов. Он жалел, что не может и сам закрыть глаза, но, как ни странно, на поле боя не было ничего, вынуждающего закрывать нос и рот. Здесь совсем не было мух – они не взмывали в воздух, даже когда его ноги проваливались сквозь податливые внутренности трупов, когда приходилось взбираться на горы костей. И запах – здесь витал едва уловимый аромат странных благовоний, словно за покровами храма какого-то непостижимого божества.

Полуденное солнце жарко пылало, но ослепительное сияние на западе полыхало еще ярче. Он вспомнил ту звезду, ту, которая, как считал Каспар, каким-то образом отделилась от неба, чтобы указывать им путь. Может быть, сейчас она загорелась снова – здесь, на земле? Может быть, это она там, впереди? Он обмотал лицо, чтобы укрыться от слепящего света и кружащего в воздухе пепла.

Теперь ему казалось, что это было предначертано давным-давно – вновь совершить то же путешествие на закате жизни. Хотя бы для покаяния.

Три человека, прошедшие этот путь тогда, в первый раз, считали себя мудрецами и были признанными жрецами, царями и чародеями в своих землях. Затем, очевидно даже для полного сомнений Бальтазара, одинокая звезда зажглась в небе перед ними и повисла на месте, не двигаясь вместе с прочими светилами на небосводе. Это было совершенно немыслимо. Это разрушало все его представления. А люди, к которым они обращались, проезжая по этой полудикой окраине Римской империи, говорили на своем грубом, варварском языке только о каких-то смутных легендах, о древнем царе, звавшемся Давидом, и о том, что грядет великое восстание. Дикарям не было дела ни до звезд, ни до древних книг. Их интересовали только золотые монеты, которые трое волхвов вкладывали в их ладони.

Как бы то ни было, в конце концов, они добрались до города под названием Иерусалим. То был главный город в этой маленькой провинции, и, по правде сказать, судя по развалинам древних стен и по той важности, с которой держались жрецы местного божества, на том месте, где стоял теперь этот город, когда-то давным-давно действительно могло быть нечто гораздо более значительное. Здешний тетрарх звался Иродом, и даже трое волхвов, не чуждых культуре, сочли его дворец подобающе величественным. Он был сооружен на цельном каменном основании, его стены возвышались над городом, а окружали дворец зеленые рощи прекрасных деревьев, бронзовые фонтаны, наполненные водой каналы. Когда троих волхвов повели по выложенным мозаикой коридорам дворца, они думали о том, что вот так Рим почитает и поддерживает тех, кто покорился его силе.

Их хорошо приняли. Им предложили красивые покои, чистые, мягкие постели и горячие ванны. Нежные девушки принесли им шербет. Для них плясали босоногие танцовщицы. Здесь, наконец, они почувствовали, что их принимают, как великих посланников, каковыми они и были на самом деле. Ирод, важно восседавший на своем троне, показался Бальтазару маленьким человечком, которого сделали большим. Однако он мог говорить на греческом, и трое волхвов не видели причины, которая мешала бы им спросить его совета в том, что касалось продолжения их путешествия. И они получили совет – великодушно и без промедления.

Призвали астрологов. Раскрыли священные книги, и длиннобородые жрецы здешней веры, собравшись вокруг них, сошлись на том, что да, действительно – пророчества, изложенные в древних писаниях, говорят о новом царе, происходящем от древнего царя Давида, который некогда, в давние времена, сделал этот город великим. Трое волхвов покинули Иерусалим и продолжили путь – на свежих верблюдах, с полными животами и радостью в сердцах. Направляясь навстречу звезде, которая, казалось, теперь сияла даже ярче прежнего, все трое согласились, что Ирод, возможно, и коварен, и слегка неотесан, однако, по крайней мере, гостеприимен.

На дорогах было многолюдно. По-видимому, причиной этого стала перепись населения, объявленная, невзирая на совсем не подходящее для ценза время года. Бальтазар не мог не подумать, что такое время совсем не подходит для путешествия женщине, которая вот-вот должна родить ребенка. Он снова обсудил это с Мельхиором, пока они проталкивались через толпы людей, бредущих сквозь завесу промозглого дождя мимо лагерей римских центурий и рядов распятых преступников.

– Напомни мне еще раз, кем должен быть этот ребенок, человеком или богом?

Но в ответ друг сказал нечто бессмысленное. Ведь разве может ответ быть – «и тем и другим»? Как такое возможно – быть одновременно и человеком, и богом? Потом пришлось преодолеть немало трудностей с поиском места для ночлега, несмотря на все подорожные документы, которые столь любезно предоставил им Ирод, да и Каспар указывал путь уже не так уверенно, как прежде. Хотя звезда сияла, словно драгоценность в поочередно меняющейся оправе из ночного и дневного небосвода, никто не мог подсказать им, куда дальше направить стопы в этом путешествии, и никто, кроме нескольких бродячих пастухов, казалось, вовсе не замечал самой звезды.

Наконец, они прибыли в небольшой городок под названием Вифлеем. Уже наступила ночь, и стало понятно, что событие, на которое указывал свет загадочной звезды в небе, должно произойти именно здесь. Они прошли по гостиницам. Они снова поговорили с так называемым мудрецом из местных жителей, хотя на сей раз были более осмотрительны и не упоминали ни богов, ни царей. В начале путешествия Бальтазар воображал, хотя и не верил, что такое в самом деле случится, – что звезда приведет его к блистательному существу, которое сорвет жалкие покровы этого мира. Но теперь он стал понимать, что явление, которое они ищут, будет невероятно бедным и жалким, и все три волхва начали беспокоиться о судьбе семейства, имеющего к этому отношение.

Это были ясли на заднем дворе самой дешевой гостиницы, переполненной постояльцами. Их бы вообще не впустили, если бы Мельхиор не догадался спросить у привратника, который уже захлопнул перед ними дверь, о семействе из города под названием Назарет. Таким образом, в самую темную из ночей, исполненную безнадежности, в самое холодное время года они все же достигли того места, к которому так долго вела их звезда и на которое указывали пророчества. Здесь была и грязь и, конечно, навоз. И еще – небольшой навес. Он помогал сохранить малую толику драгоценного тепла, исходившего от горячих тел и дыхания животных. Женщина все еще не оправилась после родов, младенца положила среди соломы в кормушку для скота, а мужчина выглядел… вовсе не так, что поразило Бальтазара, как должен был бы выглядеть любой муж, исполненный законной гордости. Он был глубоко потрясен и испытывал благоговейный трепет.