Ворон - Столяров Андрей Михайлович - Страница 16

Меня разбудила Ольга.

— Ты стонешь…

Я сел, задыхаясь и сглатывая. Слепо шарил вокруг. Простыни были влажные.

Пахло дымом.

— Птицы? — спросила она.

— Что — птицы?

— Сотни птиц поднялись из сумеречных елей и потянулись в закат…

— Нет, — сказал я.

— Значит, еще рано.

— Для чего рано?

— Вообще рано.

— Приснилось, — сказал я, растирая лицо. — Можешь себе представить: звонят в дверь, я, конечно, иду…

— Мне подробности не интересны, — сказала Ольга. — Я все это уже знаю, я все это слышала и еще раз не хочу.

Отвернулась.

Комната была зелена от звезд. Пчелиным роем собрались они у открытого окна. Светился тополиный воздух, и тонкий ореол окутывал предметы.

Я опустил ноги на горячий паркет.

— Опять, — сказала Ольга в сторону. — То же самое. Я думала, ты не видишь снов…

— Спи, — ответил я и пошел на кухню.

У меня крохотная квартира на последнем этаже. Кухня — четыре метра, она же и прихожая: краска на стенах облезла, пол стерся, плинтуса, угрожая проткнуть, загнулись остриями вверх. Копия мышеловки. Пятый год обещают улучшение, поэтому я ничего не трогаю. Плита, неуклюжий стол, узкий проход в ванную. Особо не развернешься. Я пристроился на табуретке. Часы показывали половину чего-то. Склеивались глаза, и зевота раздирала челюсти. Все тело было словно из мокрой ваты — сейчас растечется. Звякнул никелированным боком отодвинутый чайник. Агонизируя, захрипела вода в тесных трубах. Сна не было — сидя и лошадь не заснет. Я впал в какое-то тягостное отупение: всплывали и, как в кривом зеркале, искажались длинные рожи — дворник и Буратино, ухмыляющийся Антиох. Поручик поднимал пистолет, белое облако беззвучно вспухало над черным зрачком его. Я рефлекторно вздрагивал.

Время едва сочилось.

Около семи пришла Ольга, завернутая в простыню, и села напротив.

— Ну как? — с сонным любопытством спросил я.

Она не ответила.

— Или не понравилось? — спросил я.

Ночью она молчала и позволяла все, что угодно.

— Дай сигарету, — сказала Ольга.

— Не курю.

— Жаль.

Она поправила простыню на голом плече.

— Ты тут — не думай. Это ничего не значит, и я с тобой не останусь.

— Вот и хорошо, — сказал я, вежливо улыбаясь. — Меньше хлопот.

Она кивнула.

— Хочешь чаю?

— Без сахара.

Я зажег конфорку и полез под душ. Включил посильнее. Вода шла очень теплая — неживая. Затекала в уши. Я отряхивался. Хотелось разбить голову. Ей бы жить в промерзших горах, в замке, исхлестанном стужей и ветрами, пить из каменного бокала снежную кашу, отламывать звонкие сосульки, смеяться — эхо дробит скалы, выползает из расщелин пурга, и ледники, окутавшись колючей крупой, взрываясь и переворачивая глыбы, грозно движутся в долины.

Я стоял, пока дурацкая улыбка не исчезла с лица.

Потом долго вытирался.

Когда я вышел, чайник уже дребезжал крышкой, а Ольга сидела в той же позе — застыв.

Велела, не глядя:

— Пойди и расскажи ему.

— Ты с ума сошла!

Я пролил заварку.

— Пойди и расскажи.

— Зачем?

Она не притронулась к чашке.

— Прямо сейчас пойди — пусть знает.

— А ты?

— А я подожду.

Мне воткнули иглу в сердце. Я не мог. Это было не нужно. Но я знал, что пойду. Я спросил.

— У тебя кровь какого цвета?

— Голубая, — спокойно сказала она.

И впервые подняла на меня светлые бесчувственные глаза.

— Голубая.

На улице парило, как в бане. Дрожал зыбкий утренний туман. Капли текли по стенам домов и высыхали, не успевая достичь асфальта. Тихо и медленно разворачивались в горячем воздухе тучи горького пуха. Словно бесшумный буран. Белая корь обметала карнизы, казалось, весь город болен, давно и безнадежно. Двое мальчишек, испачканные до ушей, возились у кромки тротуара, оглядывались. Вдруг бросили что-то и отскочили. С сухим треском на одно ужасное мгновение поднялась вдоль всей улицы синеватая стена огня — сразу опала, лопнув, серый пепел взлетел до крыш. Раздались испуганные возгласы.

Я свернул в короткий переулок. По обеим сторонам его тянулись приземистые двухэтажные склады. Они были построены лет двести назад и с тех пор ни разу не ремонтировались. Царило летнее запустение. Искрошились фестоны над окнами, сошла штукатурка, открыв спекшиеся кирпичи. В просветах лежали унылые груды шлака, пахло гарью, ковыляли пыльные воробьи.

Я совсем не хотел видеть Антиоха. Скорее наоборот. Ну его к черту. Он мне надоел. Он человек конченый. Так и будет — забавляться. Не люблю конченых людей. Обычно они сами виноваты. Никогда не думал, что литература — такая страшная сила. Сильнее всего. Я не знал, зачем иду. Ртутный блеск жары ослеплял меня. Чугунный всадник растопырился на площади, залитой солнцем и туманом. Абсолютный текст, ожившие персонажи, миросоздание и вечный шорох страниц. Власть языка. Я почти верил и поэтому злился еще больше. Солнце шумело в глазах. Я уже запутался. Произошло некое смещение реальности: Так бывает, если случайно заснешь днем: сон и явь странным образом переплетаются — наклоняются черные манекены, трогают лицо, потолок ложится на грудь, и нет сил разомкнуть теплое тесто век. Перед зданием с безвольным флагом, как рептилии, выползшие из мезозоя, грелись длинные «Чайки». Мерцала травяная вода в канале. Ольгу я тоже не хотел видеть. Нашла способ — освободиться. Я же для нее никто. И буду никем. Она уже забыла. У нее голубая кровь — зима в горах. Все мы герои романов. Написанных и ненаписанных. Кажется, что страдаем, а на самом деле невидимый Автор, морщась, вычеркивает целые главы жизни. Я брел по дну океана. Солнца было слишком много. Ольга, наверное, так и сидит — в простыне. Интересно, что у нее за роман? Хорошо бы найти и ткнуть пальцем. Хотя это невозможно. Нечего и думать. Это невозможно. Этого не может быть.

На лестнице стоял цветной полумрак. Как клавиши, поочередно утопали в нем красные и синие тени. Я вспомнил, что надо позвонить на работу, все равно опоздаю. Было еще рано. Институт провалился в небытие. Кажется, я готовил статью к печати. Или не статью? Или не готовил? Не помню. Золотой луч перегораживал площадку. Я прошел сквозь. Дверь была заперта. Я подергал ее, брякнула ручка. Ольга дала мне ключи. Я не попадал в замок. У меня деревенели пальцы. Я очень нервничал.